— На космическом корабле были и другие блоки…
— Как я говорил тебе, Уол, только сосунки позволяют вносить себя в списки экипажей. У меня есть кузен Джек, он записался на Харон, и его высадили на этот жалкий шар для резни с бразильцами. Вперед, Уол, вперед.
Грязная рука сжала неопрятное запястье.
— Может быть, я глупо веду себя. Возможно, в тюряге у меня все перемешалось, — сказал Уолсамстоун.
— Тюряги для этого и существуют.
— Моя бедная старая тетушка. Она всегда была так добра ко мне.
— Не заставляй меня всхлипывать. Ты же знаешь — я тоже буду добрым.
Отказавшись от желания самоутвердиться в грязной драке, Уолсамстоун поддался, подобно заблудшей душе, ведомой на Авернус. Однако этот подъем на Авернус оказался не из простых: нигде не было широко распахнутых врат. Им пришлось карабкаться по куче булыжников и мусора в направлении затверделых домов.
В одном из последних виднелась дверь, со скрипом распахнувшаяся, когда Тид толкнул ее. Солнечный лучик проскользнул внутрь вслед за их недоверчивыми взглядами. За дверью возвышалась выдолбленная из твердого цемента разновидность трубы со ступеньками сбоку. Взбираться по ней Тид начал, не сказав больше ни слова. Уолсамстоун, не имея выбора, последовал за приятелем. В полумраке со всех сторон он увидел крошечные гроты, некоторые не больше открытого рта, с цистами и пузырями, комками и пятнами, образовавшимися еще в жидком цементе.
Труба вывела парней к слуховому окну. Тид улыбнулся и повернулся, чтобы помочь Уолсамстоуну.
Они сели на корточки на подоконник, от которого начинался насыпной склон, возведенный, вероятно, в качестве оборонительного вала, поскольку никакого другого видимого значения, кроме как места для выращивания петрушки, высокой травы и бузины, он не имел.
Эту первозданность нарушали тропинки, часть из которых обегала верхние окна затверделых домов, а часть спускалась вниз, в Гетто. Там уже копошились люди, нагишом бегал ребенок лет семи, выкрикивая приветствия соседям из-под своей газетной шапочки.
Старинные фасады врастали в землю, обносившиеся и в то же время величественные, с налетом старой грязи и свежего солнца.
— Мой дорогой старый лачужный город! — воскликнул Тид.
Он побежал по одной из дорожек, скрывая колени под пеной цветов.
Поколебавшись одно мгновение, Уолсамстоун бросился вслед за своим любовником.
Энид наблюдала со сжатыми руками, как стоявший в другом конце зала Брюс Эйнсон поднимал свой плащ с видом явного отчаяния. Брюс хотел, чтобы она первая прервала молчание, с тем чтобы он мог сорваться: «Не говори ничего!», — но ей было нечего сказать. Он украдкой взглянул на нее, и луч сочувствия пронизал его самоуверенность.
— Не беспокойся, — сказал он.
Она улыбнулась, сделав неопределенный жест. Он вышел, закрыв за собой дверь.
Бросив десять жетонов в щель опускающегося механизма, он поднялся до уровня местного транспорта. Двигающееся кресло, на которое он вскарабкался, вынесло его в зону безостановочного сообщения и закрепилось на одном из роботов-моноавтобусов. По мере того как робот набирал скорость в направлении Нового Лондона, Брюс все больше погружался мыслями в сцену, которую только что устроил Энид, прочитав новости в газете.
Да, он поступил плохо. Он вел себя так, потому что в такой ситуации не видел смысла в благородстве.
Можно считать себя моралистом с благими намерениями, с развитым чувством самоконтроля, быть разумным и невинным, как вдруг потоком дней выносится из-под привычного течения событий какая-нибудь грязная, отвратительная штука, с которой тебя сталкивают лицом к лицу и заставляют расхлебывать. Так зачем же метать бисер перед свиньями?
Теперь возбуждение, сотрясавшее все его существо, проходило — он переложил часть груза на Энид. С Михали ему следует вести себя приличнее.
Но почему жизнь так отвратительна и запутанна? Смутно он понимал, что являлось одним из двигателей, пронесших его через годы учебы, необходимые для получения диплома главного исследователя. Он надеялся найти в глубине световых лет, вне досягаемости земных взоров, мир, для обитателей которого ежедневное существование не представляет насилия над душой. Он хотел знать, как этого многого можно достичь.
Теперь ему казалось, что такого случая больше не представится никогда. Доехав до огромного нового Внешнего Кольца, опоясывавшего Большой Лондон, Эйнсон пересел на районную линию и направился в квартал сэра Михали Пацтора. Через десять минут он уже прорывался сквозь заслон в лице секретарши директора.
— Я сомневаюсь, мистер Эйнсон, что он сможет принять вас сейчас, не назначив встречу заранее.
— Он должен увидеть меня, моя дорогая девочка; пожалуйста, доложите обо мне.
С сомнением покусывая ноготок своего маленького пальчика, девушка исчезла во внутреннем офисе. Через минуту, не говоря ни слова, она провела Эйнсона в комнату Михали. Эта секретарша вызвала у Эйнсона чувство раздражения. Он всегда очень старательно улыбался ей и кивал, но ответное приветствие казалось ему исключительно искусственным.
— Мне очень жаль отвлекать тебя, особенно когда ты занят по горло, — сказал он директору.
Михали не поспешил разуверить друга. Он занял твердую позицию у окна и спросил:
— Что привело тебя сюда, Брюс? Как Энид?
Не обратив внимания на неуместность последнего вопроса, Эйнсон сказал:
— Я думаю, ты должен сам догадаться, почему я здесь.
— Лучше, если ты все объяснишь сам, Брюс.
Вытащив из кармана газету, Эйнсон бросил ее на стол Пацтора.
— Ты просто обязан увидеть это. Этот чертов американский корабль «Ганзас», или как там его, отправляется на следующей неделе на поиски наших ВЗП.
— Надеюсь, им улыбнется удача.
— Неужели ты не понимаешь всей несправедливости этой ситуации? Меня не пригласили участвовать в экспедиции. Каждый день я ждал от них хотя бы слова, но оно так и не последовало, они так ничего и не сказали. Может ли здесь быть ошибка?
— По-моему, Брюс, в таких делах ошибок не бывает.
— Понимаю. В таком случае, это публичное оскорбление. — Эйнсон стоял, глядя на друга. А был ли тот в действительности другом? Не бросался ли он этим словом на протяжении всех лет их знакомства? Он восхищался многими чертами характера Пацтора, его успехами как драматурга и как начальника первой экспедиции на Харон, он восхищался им как активным человеком. Теперь он взглянул глубже и увидел всего лишь актера, активного человека лишь с точки зрения драматурга, подделку, которая наконец-то открыла свое настоящее лицо тем спокойствием, с которым он встретил несчастье друга, сидя в своем безопасном кресле директора Экзозоопарка.
