— Безусловно! А иначе — как же жить?!
— Непримиримые — и не живут. Они — в борьбе. Метутся, суетятся, никому покоя не дают, вот только шоры на глазах мешают… Человечность — звук пустой для них. Как и понятие «культура»… Им важна идея, важен принцип. Остальное — как бы и не существует. Ради высших принципов — убьют, нисколько не жалея, предадут, и глазом не моргнув. Хотя… мы все, конечно, дети принципов, все — пасынки идей…
— И, значит, все-все — виноваты?
— Каждый — в чем-то, — согласился Эзра. — Невиновных нет.
— Но ведь кого-то все ж можно оправдать? — спросил с надеждой Питирим. — Пусть через суд, но — оправдать? Совсем. Нельзя же так — чтоб неоправданные по миру ходили! Чтоб не сам потом перед собой оправдывался, а другие — помогли! И ничего взамен бы не просили!..
— Х-м… И вопросик же вы задали! — развел руками Эзра. — Эк хватили!.. Наказанье оправданием, быть может, пострашней всего. Тогда уже сворачивать нельзя. К тому же и не всякий может суд такой судить. Как и не всякий вынесет…
— Да, но меня, преступника, зачем спасли?
— Я повторяю, — глаза Эзры стали бешеными, — снова повторяю: чтобы жил!
— Я нужен биксам?
— Ну, в какой-то мере… Предположим. Но — живой, живущий, а не боевик!
— А Ника?
— Ника вас простила, дурачка такого. И взвалила на себя такую ношу!.. Страшную вину… Ведь предала себя, свою любовь, по сути, — ради вас, чтоб вы себя почувствовали нужным — так вот, шиворот-навыворот, но нужным и прощенным наконец! Она и Левера простила этим самым, может, ради-то него все и затеяла, простила всех, чтоб оказаться виноватой. И теперь уж ваш черед, ваш, Питирим! Необходим ответный шаг… Считайте, вам для этого и сохранили жизнь.
— Выходит, все-таки — был суд, — пробормотал угрюмо Питирим. — А я и не заметил… И не понял ничего. Нет, кое-что почувствовал, конечно… Но и только. Не придал значения. Ждал наказания всерьез.
— Ну, а куда серьезней? — удивился Эзра. — Новое тело — пустяк. Не в нем, поверьте, дело. Но вот сделать так, чтоб все в нем рассмотрел и душу, а не просто оболочку… Есть наказание принуждением. А есть наказание — доброй волей. Надеюсь, у вас будет время подумать об этом.
— Когда?
— В любой момент, который вы сочтете подходящим.
— Где?
— Да где заблагорассудится! Мне странно слышать… — Эзра с укоризной поглядел на Питирима. — Самое тяжелое — когда по доброй воле…
— Что же именно?
— А уж вот это вы решите сами для себя. И тут никто вам не помощник, не советчик. Нет поводыря… Сказали же: нельзя, чтоб неоправданные по миру ходили!..
— Ну, а если бы вдруг Ники… — голос Питирима дрогнул, — если бы вдруг Ники — не было совсем? В природе не существовало бы? То что — тогда?
— Но ведь была! Ведь — есть! Какой смысл прожектерствовать без всяких оснований? Придумывать по разным поводам модели? Теоретизировать впустую? Вы порою удивляете меня, ей-богу!
— Слушайте-ка, Эзра, — неожиданно промолвил Питирим, — я все хотел спросить вас… Знаете, вы очень, очень мне напоминаете… одну особу, скажем так. Нет, вы другой и все-таки — похожи. Даже внешними какими-то чертами, тем, что говорите… Я отнюдь не утверждаю…
— Ближе к делу! — оборвал его бесцеремонно Эзра.
— Я мальчишкой был тогда, совсем давно, — стараясь не смотреть в глаза вознице, начал Питирим. — Так получилось… И с тех поря никогда… Вы очень мне напоминаете Барнаха, вот что!
— Это славно! — хохотнул негромко Эзра. — Ведь Барнах был осужден, приговорен до самой смерти жить под бдительной, усиленной охраной в гетто. Впрочем, так же, как Харрах и как Яршая, и как многие другие — и кого вы знати, и кого не знали… Было несколько процессов. Вы-то помните один…
— Откуда вы всех знаете?
— Конечно, здесь, на Девятнадцатой, порядочная глушь… Но не настолько все же, чтобы чувствовать себя, как будто ты живешь в другой вселенной! Кое-что и мы тут узнаем. Достаточно желания, простого интереса… Да ведь и на Землю все-таки летаем иногда, и к нам порою гости забредают…
— Вот-вот — забредают! Веский довод, ничего не скажешь, — с недовольством буркнул Питирим. — Насколько мне известно, часть материалов, связанных с тогдашними процессами, была закрыта…
— Ну, это уж моя забота, как заполучить необходимую мне информацию, закрытую для вас, — язвительно ответил Эзра. — Люди с детства привыкают: этого нельзя, того — нельзя… И с тем живут. Считают: все законно, так быть и должно. И очень раздражаются, когда вдруг кто-то думает иначе и, что главное, ведет себя, сообразуясь с собственными представлениями. Сразу же обида возникает, чувство ущемленности… А в результате — новое «нельзя» да «как посмел?!». Вы помните всего один процесс… А я-то знаю и другие. И не просто понаслышке, но — в деталях.
— Тем не менее… Вы не ответили!
— Да что тут отвечать? Немало сгинуло тогда, немало… Лучшие из лучших, что обидно… Ну, а я — вот тут, на Девятнадцатой. И что из этого? Еще один штришок к обычной человечьей психологии: не может, дескать, в непривычном месте оказаться некто, якобы похожий на известную всем личность. Сразу чудится подвох, опять какая-то несправедливость… Что ж, выходит, перед вами — беглый каторжанин? Всем разбойникам разбойник, супостат и враг людей? Сумел каким-то чудом скрыться и теперь разгуливает на свободе, по чужой планете?!
— Извините, — произнес оторопело Питирим. — Я, правда, не хотел…
— Да нет, чего уж… Я к таким вещам спокойно отношусь, — пренебрежительно махнул рукою Эзра, словно отметая всякие сомнения. — Мне даже в общем-то приятно, лестно слышать… Вы учтите, Питирим, не в моих правилах развенчивать легенды, пусть и самые нелепые. Поскольку я, недалеко ушедший в умственном развитии, их просто обожаю. Потому считайте, как хотите. Ваше право. Думаю, от этого — ну, так, на всякий случай — вас ведь не потянет на ходу выпрыгивать из ездера!..
— Нет, — рассмеялся Питирим. — Поедем дальше.
— Вот и хорошо. Мы успеваем в самый раз, — заметил Эзра. — В самый раз… Впритык к отлету шильника.
Лес кончился, машина выскочила на болота. Где-то, может, здесь — стоят они, подумал Питирим. Еще вчера они разыгрывали сказку, танцевали, были — да-да, черт возьми! — похожи на людей, ас нынешнего утра — точка, все, уже никто, не биксы даже — просто жуткие растения, пускающие корни в землю. И смотреть на них не хочется, тоскливо, тошно видеть, как они… Деревенеют, вырождаются, становятся ничем? И слова-то пригодного не подберешь, чтоб точно обозначить… Но ведь это — гнусно, подло! Только потому, что кем-то и когда-то на роду у них написано садистски-бодрое проклятие, лишать их радости и дальше жить, лишать их радости учиться, чувствовать себя почти людьми!.. Хотя… не знаю… Почему же именно людьми? Другими, разумеется, но по доверчивости, доброте, терпимости не только приблизительно, почти людьми, а в чем-то выше, совершеннее — такими, видимо, какими и должны быть люди. А мы топчем это в них, не допускаем, презираем. Вероятно, оттого, что сами-то пока не в состоянии… Вот и завидуем, не можем разрешить, чтоб кто-то превзошел нас в человечности. Боимся очутиться в арьергарде. И не понимаем: в арьергарде, но не на обочине! «Третий завет»… Между нашим человечьим естеством и тем, к чему стремимся, что имеем в результате дел своих. Быть может, самый тяжкий и главный завет… Мы все-таки имеем шанс, последний шанс, подаренный природой, не отстать совсем; и в том, как мы используем его, — залог всей нашей выживаемости и гарантия, что человек сумеет сохранить себя как вид, как расу — подлинно гуманную, а не убого коченеющую в рамках разума, и только. На том давнем пакостном процессе (эту часть я видел прежде, довелось) Барнаха с издевательством спросили: «Вот вы отрицаете Бога. Но что же за Богом? Что после него?» И Барнах им ответил: «Снова человек. Но только — после-божий человек!» Ну, надо же, я начинаю думать, как Барнах, вдруг усмехнулся с удивленьем Питирим, и как Яршая, и как Левер — да-да, в чем-то и как он… Но ведь, действительно, — нельзя топтать достоинство, когда оно проснулось. И нельзя топтать гуманное — в любом, неважно, как он называется: пришелец, бикс или обычный человек. За это — точно оправданья нет! Планета неоправданных… Чудовищно, нельзя! Хоть кто-то должен начинать… И кто-то — должен продолжать. Иначе никому не выжить. Только будут без толку кружиться по Вселенной проклятые земли… Вот меня и осудили. Вот и наказанье — доброй волей… Незаметно, без нажима… Вновь перед глазами встала ферма. Не Симон с его дурацкой сказкой, не Ефрем — творец безумного псалма, и не Лапушечка, несчастная, прекрасная в своей проснувшейся внезапной страсти, даже и не плачущая Ника, и не ночь, наполненная нежностью и несказанной грустью, полная… прощения, прощания — навек?!. Он снова мысленно увидел двор — пустынный, мокрый от дождя, и фи фигурки, беззащитные и позабытые, обреченные отныне и всегда любить, спасать и помогать, и в горьком одиночестве пытаться — день за днем и год за годом — истово пытаться сбросить, пусть хотя бы ненамного сдвинуть тяжкий крест с тех, кто придавлен им безмерно, кто его не заслужил, кто выше этого креста… Три тихие застывшие фигурки, только фи… «А скоро снова дикеньких сюда подкинут…», — вспомнил Питирим.
