— Джао, о каких преступлениях ты говоришь? — досадливо морщится Тилос. — Мы ликвидируем бандитов и взяточников, помогаем исправлять ошибки в народном хозяйстве…
— Пока – да. Но еще немного, и нам неизбежно придется стать из тайной группы, известной немногим, публичной организацией. И вот тогда мы столкнемся с сопротивлением, которое придется превозмогать. А там, где сила солому ломит, случаются и ошибки, зачастую преступные. Но я даже не о том. Все-таки – в чем смысл жизни?
— Я не знаю, — Тилос пожимает плечами.
— Нет, знаешь. Ты ведь зачем-то живешь и не задумываешься над тем, чтобы умереть.
— Ну, у меня же есть дело.
— Да. То есть – твой личный смысл в жизни. И у меня есть свой смысл, как и у всех остальных. Но смысл человеческого существования неизбежно связан с преодолением трудностей. Примат развился в человека потому, что ему приходилось сопротивляться природе, в которой выживает сильнейший. Именно ради выживания он развил мозг и научился думать как сейчас. Именно ради выживания человек каждое утро выковыривает себя из постели и тащится на постылую работу. А теперь представь, что мы реализовали мечту утописта и построили мир, в котором трудностей нет. Вообще. Не надо стараться на работе, потому что немедленно найдешь новую, а то и вообще незачем работать. Не нужно придумывать лекарство против чумы, потому что его дал добрый дядя. Незачем беспокоиться об урожае и его сохранении… Семен, ты получишь сытый свинарник в течение жизни пары поколений. А какая разница, умрут ли свиньи от старости или под ножом мясника? Их смерть не заметит не только Вселенная, но и соседи по стойлу. Нет, мы не можем избавить мир от трудностей и страданий, как бы нам того ни хотелось. Мы попросту разрушим его таким образом. Вот почему мы должны оставаться невидимыми, вот почему не можем дать свои силы и знания другим.
— И на какую высоту поднимут человечество страдания матери, чей грудной ребенок умер во время эпидемии чумы, которую мы не предотвратили? — жестко прищуривается Тилос.
— Они подвигнут ученого на создание вакцины, причем не только от чумы – он придумает, как создавать вакцины и лекарства против любой болезни. А голодомор из-за неурожая послужат толчком к изобретению многополья, плуга и минеральных удобрений. Убери голод – и человек навсегда останется собирателем с сучковатой палкой-копалкой. Мы можем себе позволить спасти нескольких младенцев от чумы и пару деревушек от голода. Но спасти всех чохом мы просто не имеем права.
— А легче ли матери от того, что ее горе послужило причиной прогресса?
— Не легче. Но мы не можем изменить устройство мира. Развитие идет через страдание и преодоление трудностей, и когда все проблемы окажутся искоренены, история человечества закончится. Художники, чьи картины никому не нужны, писатели, чьи книги так и останутся непрочтенными, ученые, бессмысленно копящие знания… А потом исчезнут и они. Останется лишь сытый свинарник. Только изменив звериную природу человека, можно найти другой путь – но уже нечеловеческий. Мы так и не смогли решиться на такой шаг…
— Мы?
— Хранители, разумеется, — как-то слишком быстро откликается Джао. — Так что наша начальная задача – сглаживать пики и провалы развития общества. Не допускать катастроф, после которых цивилизация не сможет восстановиться, и достижений, что неизбежно приведут к краху. Не более того. Свой путь развития люди должны определять сами. Но, обнаружив себя, мы из Хранителей стремительно превращаемся в простых охранников. Пастухов, гонящих человечье стадо в нужном им направлении и даже не способных гарантировать, что впереди не обрыв и пропасть. Мы поддались своей природе и теперь обречены. Вот, примерно так.
— Ну, ты преувеличиваешь, — Тилос с сомнением качает головой и поднимается со скамьи. — Я мог бы и поспорить, только не сейчас. Джао… я хочу спросить тебя еще об одной вещи, которая не дает мне покоя уже год.
— Да?
— Когда я попытался отбить у бандитов ту девушку – почему Хранители не вмешались сразу? Почему позволили ей умереть?
— Мы не могли ее спасти. Робин исправил повреждения твоего тела, сместив ножевую рану в сторону от сердца, что выглядело вполне естественно. Но восстановить перерезанное горло, тем более – сонную артерию, не вызывая подозрений, невозможно.
— То есть она умерла ради необходимости соблюдать достоверность?
Джао медленно подходит к Тилосу и кладет руку ему на плечо.
— Я куда старше тебя, — говорит он печально. — И куда опытнее. «Достоверность» – слово, которое я ненавижу всей душой. Но мы никуда не можем от нее деться.
Он снимает руку и отворачивается.
— Я понимаю…
— Вряд ли. Ты попал в такую ситуацию всего лишь однажды. А я – сотни раз. Со временем ты привыкнешь к отстраненности, чужим смертям, но ненавидеть это слово станешь куда сильнее. Да, та женщина умерла из-за наших давних принципов. Тех принципов, которые я сейчас пытаюсь отстаивать. Если тебе нужен рациональный мотив, чтобы примкнуть к остальным, то он у тебя уже есть. Я не обижусь.
— Нет, — Тилос вздыхает и устало трет глаза. — Она погибла из-за моей глупости. Я… прочитал несколько книг по психологии преступников. Я понял, что допустил фатальную ошибку. Нельзя было дать им прийти в себя, трезво оценить обстановку, взять заложника и начать свою игру.
— А как следовало? — Джао с интересом смотрит на молодого Хранителя.
— А следовало с воплем «Полиция!» выпрыгнуть из кустов, ошеломить, запугать, чтобы рефлексы сдернули их с места и заставили удирать со всех ног. Потом они бы сообразили, что их обманули, но мы бы уже оказались далеко. Если бы я знал с самого начала…
— Жизненный опыт приходит вместе с печалью совершенных ошибок. Не вини себя. Ты поступил так, как велела совесть.
— От того не легче. Ну ладно, мне пора. Спасибо за комментарии. По крайней мере, я тебя понял. Все, я пошел и перестал действовать тебе на нервы.
— Действовать на нервы? — широко ухмыляется Джао. — Никто, кроме тебя, меня уже давно не слушает. По большей части отмахиваются, как от мухи. То есть авторитет у меня большой, но только на расстоянии, которое все по мере возможности поддерживают. Так что не стесняйся, спрашивай, я и не такое расскажу.
— Спасибо. Мы еще поговорим.
Тилос машет рукой и уходит. Помедлив немного, Джао возвращается к себе в комнату по пустынным коридорам.
— Мальчик испытывает ко мне странные чувства, — замечает он в пустоту, когда за ним смыкается мембрана двери. — Он жадно слушает все, что я говорю, но явно с недоверием.
