И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.
Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:
Вы, голытьба
Бездомная, бездольная, — все те,
Кого сейчас нещадно хлещет буря!
Как терпят эту злую непогоду
Ваши оголодалые тела,
Глядящие в прорехи, в окна рубищ?
О том я не заботился. Лечись,
Роскошество, подставь бока, почувствуй,
Что чувствует под бурей нищета,
И с нею свой избыток раздели,
Чтоб стала явью правосудность неба.
— Неплохо, — сказал через некоторое время Уиллард. — Мы схватываем идею. Только вот что, Мэг, — одних лохмотьев недостаточно. Можешь ты создать впечатление пустых глаз? Не слепых, а пустых — глаза есть, но они глубоко запали.
— Думаю, что смогу, — ответила Кэткарт.
Уилларду с трудом в это верилось. Денег тратилось больше, чем он ожидал. Времени уходило значительно больше, чем он ожидал. И общая усталость оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Но все же проект приближался к завершению.
Ему еще предстояло записать сцену примирения — настолько простую, что она требовала самых деликатных штрихов. Там не будет ни фона, ни искусственно измененных голосов или образов, потому что здесь Шекспир становился простым. Ничего, кроме простоты, и не требовалось.
Лир теперь стал просто стариком. А отыскавшая его Корделия — просто любящей дочерью, без королевской величественности Гонерильи и жестокости Реганы.
Лир, в котором выгорело безумие, постепенно начинает осознавать ситуацию. Поначалу он едва узнает Корделию, считая, что он умер, а она — небесный дух. Не узнает он и верного Кента.
Когда Корделия пытается вернуть ему здравомыслие, он говорит:
Не смейтесь надо мной. Я глуп, я стар,
Мне за восемьдесят… ни часом больше,
Ни меньше… Надо напрямик сказать —
Я, видно, не в себе.
Как будто бы узнал я вас, его,
Но сомневаюсь — ибо не пойму я,
Куда попал, и, хоть убей, не вспомню
Одежды этой — и где ночевал.
Не смейтесь только, но мечом поклялся б:
Она — моя Корделия.
Корделия говорит, что это она, и Лир отвечает:
А слезы твои мокры? Мокры впрямь.
Не плачь, не надо. Яду дашь — я выпью.
И как меня любить? Ведь, помню, сестрам
Твоим я ненавистен без причин.
А у тебя причина есть.
И бедная Корделия способна ответить лишь: «Нет! Нет причины!»
Наконец настал момент, когда Уиллард смог глубоко вдохнуть и сказать:
— Мы сделали все, что могли. Остальное в руках публики.
Год спустя Уиллард, теперь уже самая знаменитая личность в мире индустрии развлечений, встретился с Грегори Лаборианом. Произошла эта встреча почти случайно и в основном благодаря усилиям их общего знакомого.
Он поздоровался с Лаборианом, изобразив всю вежливость, на какую был способен, и тут же многозначительно скосил глаза на часы-полоску на стене.
— Не хочу показаться вам невежливым или негостеприимным, господин… э-э… но я действительно очень занятой человек, и у меня мало времени.
— Не сомневаюсь, но именно поэтому мне захотелось с вами встретиться. Вы, разумеется, собираетесь поставить еще одну компьюдраму.
— Конечно, собираюсь, но, — и Уиллард сухо усмехнулся, — очень нелегко подобрать материал на уровне «Короля Лира», а я не намерен выдать публике нечто такое, что по сравнению выглядело бы халтурой.
— А что, если вы никогда не найдете материал, способный сравниться с «Королем Лиром»?
— Я уверен, что никогда его не найду. Но я подыщу что-нибудь.
— А у меня есть это что-нибудь.
— Вот как?
— У меня есть роман, который можно превратить в компьюдраму.
— Понятно. Но я не могу работать с выброшенным за борт материалом.
— Но я не предлагаю вам нечто из мусорной корзины. Роман был опубликован и довольно высоко оценен.
— Извините. Я не хотел вас обидеть. Однако когда вы представились, ваше имя показалось мне незнакомым.
— Лабориан. Грегори Лабориан.
— Нет, и сейчас не припоминаю. Я не читал ничего из написанного вами. И никогда о вас не слышал.
Лабориан вздохнул:
— Хотел бы я, чтобы вы были единственным, но это не так. Но я могу оставить роман, чтобы вы его прочли.
Уиллард покачал головой:
— Вы очень любезны, господин Лабориан, но я не хочу внушать вам ложных надежд. У меня нет времени его читать. И даже если бы оно у меня было — я просто хочу, чтобы вы поняли, — у меня нет на это желания.
— Но я могу заинтересовать вас, господин Уиллард.
— Каким же образом?
— Я вам заплачу. Я не считаю это взяткой, я лишь предлагаю вам деньги, которые вы более чем заслуживаете, если станете работать с моим романом.
— Кажется, вы не понимаете, господин Лабориан, как много денег требуется на создание первоклассной компьюдрамы. Насколько я понимаю, вы не мультимиллионер.
— Нет, но я могу заплатить вам сто тысяч глободолларов.
— Если это взятка, то как минимум совершенно бессмысленная. За сто тысяч я не смогу сделать даже одной сцены.
Лабориан вновь вздохнул, и его большие карие глаза стали задушевными.
— Понимаю, господин Уиллард, но если вы уделите мне еще пару минут… — добавил он, потому что взгляд Уилларда вновь скользнул по часам-полоске.
— Ладно, еще пять минут. Больше и в самом деле не могу.
— Больше и не потребуется. Я не предлагаю вам деньги на создание компьюдрамы. Вы знаете, и я знаю, господин Уиллард, что вы можете обратиться ко множеству людей в этой стране, сказать, что делаете компьюдраму, и получить любую необходимую сумму. После «Короля Лира» вам никто не откажет и даже не спросит, что вы планируете сделать. Я предлагаю сто тысяч глободолларов лично вам.
— Тогда это и в самом деле взятка, а со мной такие номера не проходят. До свидания, господин Лабориан.
