Через год после этого случая, на чердаке своего дома, заваленного книгами, я наткнулся на изъеденный червями перевод книги Плутарха «Жизнеописания». Прочитав главу о Тезее, я находился под сильным впечатлением того места, где рассказывалось об огромном камне, под которым будущий герой-отрок должен найти знамение судьбы, едва он станет достаточно взрослым, чтобы сдвинуть тот громадный камень. Эта легенда рассеяла мое острейшее нетерпение попасть в склеп, так как я наконец-то понял, что время мое еще не наступило. Позже, сказал я себе, когда я стану взрослым и наберусь сил и ума, то без труда смогу открыть эту увитую массивными цепями дверь; а до тех пор мне лучше подчиниться тому, что называется предначертанием Судьбы.
Вследствие этого мои бдения у пронизывающего сырого входа стали менее настойчивыми и регулярными, и я проводил много времени в других, не менее необычных занятиях. Иногда по ночам я тихонько поднимался с постели и украдкой выбирался из дома, чтобы побродить по кладбищам и другим местам захоронения, от посещения которых меня так старательно удерживали родители. Я не могу сказать вам, чем я там занимался, так как сейчас и сам уже не уверен в происходящем. Но зато я помню, как на следующий день после подобных ночных вылазок я, бывало часто, удивлял своих домочадцев тем, что мог говорить на темы, почти забытые для многих поколений. Именно после одной из таких ночей я шокировал свою семью познаниями о захоронении богатого и знаменитого сквайра Брюстера, создателя истории этих мест, который был погребен в 1711 году и чей надгробный камень синевато-серого цвета с высеченным на нем изображением двух скрещенных берцовых костей и черепом медленно превращался в прах. В своем детском воображении я тут же представил себе не толькь то, как владелец похоронного бюро Гудман Симпсон украл у покойного башмаки с серебряными пряжками, шелковые длинные носки и атласные короткие штаны в обтяжку, но также и то, как сам сквайр, еще не окончательно умерший, дважды перевернулся в гробу под могильным холмом, на следующий день после погребения.
Мысль забраться в склеп никогда не давала мне покоя, она была усилена неожиданными генеалогическими открытиями, что мое происхождение по материнской линии имело хоть незначительную, но связь с якобы вымершей семьей Хайдов. Последний в роду по линии отца, я был, возможно, последний и в этой старой и таинственной родословной. У меня появились ощущения, что склеп был «моим», и я с огромным нетерпением ждал того момента, когда смогу открыть тяжелую каменную дверь и спуститься по скользким каменным ступеням в темноту подземелья. Теперь у меня появилась привычка стоять у приоткрытой двери в склеп и очень внимательно прислушиваться. Для этого странного ночного занятия я выбирал любимое мое время полуночной тишины. К той поре, когда я стал совершеннолетним, я уже протоптал небольшую прогалину в чаще у входа в склеп. Растительность, окружающая его, — замыкала полукружием образовавшееся пространство, словно ограда. А ветви деревьев нависали сверху, образуя что-то вроде крыши. Эта обитель была моим храмом, а закрытая дверь — алтарем, и здесь я, бывало, лежал, вытянувшись на покрытой мхом земле. Я думал странные думы и жил в мире странных грез.
Ночь, когда я сделал свое первое открытие, была душной. Должно быть, я забылся от усталости, так как отчетливо помню, что в момент пробуждения услышал голоса. Об их окраске, интонациях и произношении я не решаюсь говорить; об их характерных особенностях, о тембрах я не стану говорить; но я могу сказать о колоссальных различиях в словарном составе, выговоре и манере произносить слова. Все многообразие оттенков — от новоанглийско-дантичной риторики пятидесятилетней давности, — казалось, было представлено в этом неясном для слуха разговоре. Хотя на этот удивительный факт я обратил внимание позже. А в тот момент мое внимание было отвлечено от происходящего другим: событием настолько мимолетным, что я не мог бы поклясться, что оно имело место в действительности. Едва ли было моим воображением то, что, когда я проснулся, тут же погас свет внутри осевшего в землю и погруженного во мрак склепа. Не думаю, что я был изумлен или охвачен паникой, но я знал, что очень сильно изменился той ночью. Вернувшись домой, я сразу направился на чердак, к полусгнившему комоду, где нашел ключ, с помощью которого на следующий же день без труда преодолел крепость, столь долго находившуюся в осаде.
На это заброшенное и всеми забытое место лился поток мягкого послеполуденного света, когда я впервые вошел под своды склепа. Я стоял, словно зачарованный, сердце мое прыгало от ликования, которое невозможно описать. Как только я закрыл за собой дверь и спустился по влажным от сырости ступенькам при свете моей единственной свечи, мне все показалось здесь знакомым; и хотя свеча потрескивала, разнося вокруг удушающий запах, я странным образом чувствовал себя в застоявшемся, затхлом воздухе склепа как дома. Оглядевшись, я увидел множество мраморных плит со стоящими на них гробами. Вернее сказать, их останками. Некоторые из них были плотно закрыты и невредимы, другие почти полностью разрушились, превратившись в груду белесоватой пыли. Нетронутыми временем остались только серебряные ручки да таблички с надписями. На одной из них я прочитал имя сэра Джеффри Хайда, который приехал из Сассекса в 1640 году и умер спустя несколько лет. В глаза бросалось углубление, где стоял очень хорошо сохранившийся пустой гроб со сверкающей табличкой, на которой было выгравировано имя, вызвавшее у меня и улыбку, и содрогание одновременно. Какое-то странное чувство заставило меня взобраться на широкую плиту, загасить свечу и окунуться в холодное пространство ожидающего своего хозяина дубового ложа.
В серой предрассветной мгле я, спотыкаясь, вышел из-под сводов склепа и запер за собой цепь на двери. Я уже не был более молодым человеком, хотя всего двадцать одна зима студила мои кости. Рано поднимающиеся жители деревни, которые видели, как я шел домой, с удивлением смотрели на меня. Они изумлялись при виде, как им казалось, следов веселой пирушки на лице человека, который, по их мнению, был воздержан и вел уединенный образ жизни. Перед своими родителями я предстал только после того, как выспался и сон взбодрил меня.
С той поры я появлялся в склепе каждую ночь — видел, слышал и делал то, о чем недолжен вспоминать. Первое, что претерпело изменения, так это речь, всегда восприимчивая к разнообразным влияниям; и вскоре окружающие обратили внимание, что в моей манере выражаться появились архаические обороты. Позднее в моем поведении выявились самоуверенность и безрассудство, пока я невольно не приобрел манеры светского человека, несмотря на свое пожизненное затворничество.
