— Здравствуйте! Можно войти?
Стало так тихо, что не слышно было ни шороха и скрежета за стеной, ни гудения моторов.
Сидевшие повернулись и вскочили так резко, что лёгкие стулья отлетели в сторону. Брусков застыл с поднятым лицом и раскрытым ртом. Малевская схватилась за стол; глаза её стали круглыми от недоумения и испуга.
«Голубые… как комбинезон…», — пронеслось в мозгу Володи.
Наконец Брусков выдохнул:
— Откуда ты, мальчик?
Держась за перила, Володя кивнул наверх:
— Из ящика…
И вдруг звонкий, безудержный смех наполнил каюту.
— Заяц! Заяц!.. — хохотала Малевская, падая на стул. — Ой, не могу!.. Спасите! Заяц!.. Никита!.. Никита!..
Она бросилась к люку и, задыхаясь от хохота, крикнула вниз:
— Скорей сюда, Никита!.. Заяц! Настоящий! Живой!.. Заяц!..
И опять упала на стул, обессилев от смеха.
— Ой, не могу!..
— Мальчик, ты живой? — продолжал недоуменно Брусков. — Ты мальчик или заяц? Ну, спускайся вниз. Если ты заяц, мы тебя изжарим.
— Я не заяц, — обиженно возразил Володя, медленно спускаясь по лестнице. — Я пионер…
Он был несколько озадачен таким приёмом.
Из люка показалась голова Мареева. Он быстро поднялся из нижней камеры, откуда доносились гудение моторов и глухой скрежет. Строгая складка легла между густыми чёрными бровями. Недобрые глаза уставились в лицо Володи, всегда круглое, румяное, а теперь всё сильнее бледневшее, по мере приближения Мареева.
— Кто вы такой? — резко спросил Мареев, почти вплотную подойдя к Володе. — Как вы пробрались сюда?
— Я — Володя… Владимир Колесников… — дрожащим голосом ответил Володя, перекладывая узелок и книгу в другую руку. — Я… я… залез в ящик…
— Как вы смели это сделать? — загремел Мареев. — На вас красный галстук! Вы пионер? Вы знаете, что такое дисциплина?
Румяные губы мальчика стали подергиваться. Большие серые глаза с пушистыми ресницами наполнились слёзами.
— Я знаю… я знал… вы ругать будете… Я не мог… я должен был…
— Вы знаете, что вы наделали? Вы все наши расчёты опрокинули! Все наши запасы кислорода, продовольствия, воды, подъёмной силы рассчитаны на трёх человек, а не на четырёх! Что же мы теперь будем делать с вами?
— Придётся сделать остановку и высадить, — едва сдерживая смех, сказал Брусков.
Володя перевёл на него растерянные, испуганные глаза.
— Зачем же? Это… это невозможно…
— Кто ваши родители? — продолжал сурово допрашивать Мареев.
— Папа — начальник электромеханического цеха шахты «Гигант».
— Ну, что теперь делать? — возмущённо говорил Мареев. — Вы представляете себе, каким опасностям вы можете подвергнуться? Что там наверху переживает ваша мать! Вам учиться надо, а вы в авантюры пускаетесь!
Разговор переходил на более твёрдую почву дискуссии, и Володя немного ободрился.
— Я должен был пойти с вами, — сказал он. — У вас тоже должна быть смена… Вы должны передавать опыт… Я вот передавал свой опыт по моделям Кольке, и вы должны…
— Ишь какой! — фыркнул Брусков.
— Опыт передавать? — закричал Мареев. — Вот я сейчас передам по телефону на поверхность, чтобы вас выгнали из пионеротряда за недисциплинированность!.. Галстук с вас снять надо за такое безобразие!..
Губы мальчика задрожали сильнее… Катастрофа нарастала на глазах у всех. Володя закусил губу до боли и потом сказал прерывающимся голосом:
— Вы… вы… этого… не сделаете… Я… я… буду полезен… я знаю… я знаю электротехнику…
Дальше продолжать было невозможно: могло кончиться чёрт знает чем — слёзами, рёвом, позором. Володя, громко сопя и моргая, прижал к груди узелок и книгу и замолчал.
Должно быть, от вида этого жалкого узелочка и книжки, прижатых к груди, от глаз, наполненных слёзами, дрогнуло сердце Малевской. Она дотронулась до рукава Мареева.
— Ну, будет, Никита, — тихо сказала она. — Не мучь его. Он ведь и без того устал… и, наверное, голоден. Ты когда залез в ящик, мальчик?
— Ночью… перед вашим отъездом…
Под добрым взглядом голубых глаз Малевской сердце Володи постепенно согревалось.
— Больше двух суток! — всплеснула руками Малевская. — И не спал, наверное? Ты ел хоть что-нибудь?
Она заметалась по каюте. Подвинула стул к столу, обняла Володю за плечи, чуть прижала его к себе и повела к столу.
— Потом разберёмся, Никита! Дай ему успокоиться, отдохнуть… Иди, Володя. Садись, голубчик… Поешь… Потом поговорим.
В одно мгновенье на столе очутились горячее какао, аппетитный бульон, паштет.
Мареев беспомощно смотрел на Володю. Пожалуй, далее лучше, что Малевская занялась им. Что ещё оставалось делать? Вот неожиданная напасть!
Мареев озабоченно шагал по тесной каюте. Вдруг он резко остановился перед Брусковым, который улыбался, глядя на хлопоты Малевской, угощавшей «зайца».
— Высадить… Вот высади-ка его! Это тебе не челюскинский заяц, которого Шмидт переправил на встречное судно…
— Что ж, верни его в торпеде на поверхность, — усмехнулся Брусков.
Ложка задрожала в руке Володи и звякнула о тарелку.
— Да будет тебе, Михаил! — с сердцем сказала Малевская. — Перестаньте мучить ребёнка! Ты их не слушай, милый, они шутят, — говорила она, ласково наклоняясь к Володе.
С едва сдерживаемой жадностью, обжигаясь, Володя ел горячий бульон, опасливо поглядывая на Мареева, когда тот, взволнованно расхаживая по каюте, приближался к столу. Еда и пережитое волнение совсем разморили Володю, его глаза сделались сонными, веки тяжёлыми. Он теперь только почувствовал, как устал, разбит, как болит всё его тело. Держась за тёплую руку Малевской, словно в полусне, он добрался до гамака, низко повешенного под люковой лестницей. Он не помнил, как раздевался; может быть, эти быстрые руки раздели его и укрыли лёгким, пушистым одеялом.
Последнее, что он почувствовал, было ласковое прикосновение к его круглой, остриженной голове. Перед тем как окончательно уснуть, он улыбнулся и прошептал:
Она меня за муки полюбила,
А я её — за состраданье к ним…
Не успев отнять руки от его головы, Малевская с широко раскрытыми глазами застыла над Володей. Потом выпрямилась, отвернула занавеску и обернулась к Марееву и Брускову.
— Слышали?.. Цитату?..
— Ещё бы не слышать! — проворчал Мареев, с ожесточением перелистывая Володину книжку.
— Вот тебе и Шекспир! — отозвался Брусков. — А славный мальчуган, право! — прибавил он, улыбаясь. — Ему сколько может быть? Тринадцать, наверное… Самые заячьи годы. Неискоренимо, должно быть, заячье племя на веки вечные. Замечательный мальчишка!
