— А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.
— Если вы оставите свои адреса и телефоны...
Она улыбается.
Витька мнётся. Я понимаю его.
— Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.
Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.
— Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мёртвое... Я согласен — не стоит терять время. Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придётся ждать до весны. Впереди зима, и холодная, и никто поэтому не собирается сажать цветы.
— Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.
Мы тоже не могли придумать такую работу.
— Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!
— Открыватели звёзд приучили меня каждый день работать, призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас... Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день... Вот мне и непривычно...
Мы с Витькой беспомощно развели руками.
— Ничего, — утешил её Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться.
На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию.
— Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.
Я пришёл к нему вечером с юридических курсов, на которых вёл занятия.
Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.
— Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.
— В чём дело? Зачем меня надо уламывать?
— Понимаешь, Мишка... Мне всё больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление... Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.
— Ты имеешь в виду Корнелию?
— Дело не в Корнелии. Дело в её знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьёмся. По крайней мере, её знания по математике поразили меня. А есть ведь ещё физика и химия... Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.
— Что же ты предлагаешь?
Я уже понимал, что придётся сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой...
— Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.
— В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем необязательно пить коньяк.
— Давай всё-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!
Витька подмигнул и поднял свою рюмку.
— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии наук. Объяснить всё. В том числе и всё человеческое... Ну, что Корнелия к нам привыкла... Что мы, в общем, тоже к ней... Попросить, чтобы не увозили её от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно... Люди же там — поймут! В конце концов она и сама вряд ли захочет уехать от нас... Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?
— Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.
— Ну, ты ещё с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее...
Я усмехнулся.
— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это тёмное дело. У каждого характера есть свои минусы.
— Может, ты и прав... Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.
— Думай!
...Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И всё-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.
...Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.
Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все её вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, всё это стало для неё привычным ещё на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила её реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принёс в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
Корнелия не отводила взгляда от крутящегося чёрного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что её, как ребёнка, занимает сам процесс движения пластинки.
Но вскоре я понял, что её занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с её точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.
— Qui cantat?[17] — спросила она.
— Puellus, — ответил я. — Мальчик.
— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?
— In Roma, — ответил я. — In Italia.
— Vehere fas illuo? Ехать можно?
— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.
Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймёт их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время уже незнакомые слова, не отрываясь смотрела на чёрный крутящийся диск.
И вдруг я увидел на её глазах слёзы. Их становилось всё больше, этих слёз, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по её щекам. Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню «Вернись в Сорренто» и плакала — молча, беззвучно,
О чём думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у неё в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится, О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далёким звёздным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой ещё не знает наша планета.
