Вдруг черноту перед глазами размыло, как тушь на ватмане, когда закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось стенами неширокого коридора, освещенного несильной электролампочкой. Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую в квадрат дневного света. Я стоял, прижавшись виском к навощенной панели, и держался за поручень, протянутый по стене вдоль коридора.
Лена по-прежнему смотрела на меня, но смотрела совсем по-другому — с непонятным сочувствием.
— Укачало? — спросила она. — Тошнит?
Меня действительно чуточку подташнивало, особенно когда взлетевший, подобно качелям, пол вдруг уходил из-под ног и что-то спазматически скручивало желудок.
— Килевая качка, — пояснила она. — Входим в порт.
— Куда? — не понял я.
— Мы уже в Стамбуле, профессор. Очнитесь.
— Где?
Она засмеялась. Я по-прежнему не мог уловить смысл происшедшего. Новая дьявольская метаморфоза. Из одного сна в другой. Феерия в красках!
— Выйдем на палубу. На ветру полегчает. — Она потащила меня за собой. — Кстати, посмотрим, что это такое. Хотя едва ли разглядим. Дождь идет.
Дождь не шел, а висел кругом тусклым сетчатым маревом. Панорама берега сквозь эту сетку казалась бесформенным абстрактным пятном, кое-где прочерченным мутными бликами минаретов и куполов, отсвечивавших то синью, то зеленью. А над ними, топя и обгоняя друг друга, кишели тучи.
— Придется плащ надевать, — поморщилась Лена, прикрывая глаза рукой от мелких водяных брызг. — В таком виде на берег не пойдешь. Ты в какой каюте, в седьмой? Подожди меня у трапа или на берегу. Ладно?
Теперь я знал номер «своей» каюты. Что ж, пойдем за плащом. Рейс по чужим морям и странам всегда любопытен. Даже в дождь и даже во сне.
В каюте я застал Мишку Сычука, суетившегося у своей койки. Он поспешно рассовывал по карманам какие-то бумажки и свертки и, казалось, был совсем не обрадован моим появлением.
— Идет дождь? — спросил он.
— Идет, — ответил я машинально, недоумевая, почему сны упорно сталкивают меня с одними и теми же персонажами. — Ты чем это карманы набиваешь?
Мишка почему-то смутился.
— Так… сувенирчики для обмена… Значит, дождь идет… — повторил он, пряча глаза. — Плохо. Собьемся в кучу… друг за дружку держаться будем. А то еще потеряешься…
И тут я вспомнил, что сотворил Мишка в действительности. В том же Стамбуле. Наяву, не во сне.
— Как наш теплоход называется? — спросил я.
— А ты забыл? — ухмыльнулся Мишка.
— Склероз. Почему-то не могу вспомнить.
— «Украина». А что? — Он почему-то подозрительно посмотрел на меня.
Все совпадало. Время во сне отставало почти на месяц. Тем лучше: я могу изменить ход событий.
— Да так. — Для убедительности я даже зевнул. — Дождь идет… Давай не пойдем.
— Куда не пойдем?
— На берег. Будут гонять полдня по дождю: мечеть, музей… Тоска. Давай у нас в баре посидим, пивка выпьем.
— Сказал! — усмехнулся Мишка. — Последний иностранный порт, а мы в баре.
— Почему — последний? Будут еще и Варна, и Констанца. Очень красивые города, между прочим.
— Демократические, — пренебрежительно протянул Мишка.
— А тебе обязательно нужен капиталистический?
— За путевку деньги плачены. Что положено, получаем.
— Тридцать сребреников, — сказал я. — Иудины денежки.
В «Метрополе», кстати говоря, тоже во сне, я уже выложил это Мишке. И зря. Выстрелил вхолостую. Мишка путевку не достал и в рейс не поехал. А сейчас я его накрыл вовремя.
— Я ведь знаю, что ты задумал, — продолжал я. — На первой же остановке автобуса два слова полицейскому — и на такси в американское посольство. Да не мельтешись, спокойней! Ну, а в посольстве холуйски попросишь политического убежища.
На мгновение Мишка превратился в соляной столб, в библейский соляной столб, увековеченный женой Лота. Но только на мгновение. Тихий ужас от сознания того, что кто-то заглянул тебе в душу, в самую потаенную ее муть, мелькнул в глазах его и тут же исчез. Актер он был превосходный.
— Трепло, — проговорил он с показным добродушием и потянулся к вешалке за плащом.
— Я не шучу, Сычук, — сказал я.
— Что это значит?
— Что я знаю о предполагаемой подлости и намерен ей помешать.
— Интересно: как? — сорвалось у Мишки.
— Очень просто. Ты до отплытия не выйдешь из этой каюты.
— Я, между прочим, не поддаюсь гипнозу. Так что отваливай, — нахально объявил он и начал одеваться.
Я пересел на край койки, к самой двери. Потом обернул носовым платком левую руку. Я левша и бью левой. Бью без размаха, с напряжением всех мускулов руки и плеча. Удар приобретает дополнительную тяжесть корпуса. Этому меня научил Сажин, чемпион Союза по боксу в полутяжелом весе в конце сороковых годов. Я был тогда помоложе и с удовольствием выслушивал его советы, когда после звонка из редакции забегал к нему в тренировочный зал. Там где-нибудь в уголке я правил его заметки — он собирался стать журналистом, — а потом просил его показать «кое-что». Он показывал. «Боксером ты, конечно, не будешь, — говорил он, — староват да и данных нет… Но ежели что, в драчке какой-нибудь за себя постоишь. Только руки береги».
Мишка тотчас же заметил мои манипуляции и заинтересовался:
— А платок зачем?
— Чтоб кожу на костяшках не сбить.
— Ты что… шутишь?
— Я же сказал тебе: не шучу.
— Так стоит мне крикнуть…
— Не крикнешь, — перебил я его, — тебе же хуже. Я расскажу всем, что ты задумал, и привет, как говорится.
— А кто же поверит?
— Поверят. Раз сигнал поступил, будут думать, как и что… А на берег не пустят.
— Так я про тебя то же самое могу сказать.
— Тогда обоих не пустят. А дома разберемся.
Мишка, как был одетый — в плаще и кепке, — присел против меня на своей койке.
— Ты сумасшедший. Ну откуда тебе взбрело в голову, что я останусь?
— Во сне видел.
— Я серьезно спрашиваю.
— Какая разница? Важно, что я не ошибся. По глазам твоим вижу, что не ошибся.
— Я же советский человек, Сережка.
— Ты не советский человек. Ты подлец. Я и на фронте знал, что ты трус и дрянь, только разоблачить вовремя не сумел.
На щеках Мишки выступили красные пятна. Пальцы нервно перебирали пуговицы на плаще, то застегивая их, то расстегивая. Должно быть, он понял наконец, что хорошо рассчитанный план его может сорваться.
— Я не закричу, конечно. На скандал не пойду. — В голосе у него появились слезливые нотки. — Но даю тебе слово, что все это вздор. Чистый вздор.
