И всё-таки старый учёный был рад. Он сидел за накрытым столом, уставленным едой, настоящей едой, вкус которой он давно позабыл, и украшенным пузатой бутылкой коньяка с серебряной этикеткой — такой коньяк он пробовал только на торжественных приёмах Е.И.В. Академии Наук, устраиваемых по особо важным случаям. Он смотрел на свою племянницу, священнодействовавшую вокруг этого стола, — молодую, красивую, лучившуюся счастьем, — и думал, наверное, что девочке повезло: она стала женой (старик не допускал и мысли о каких-то иных формах отношений между мужчиной и женщиной: если живут вместе, значит, муж и жена) очень важного человека (по старым меркам — генерал-губернатора, не меньше), она любит и любима, и от неё исходит тепло, которое греет и его старые кости. И ещё он, наверное, вспоминал бедного Гая, который не дожил до этого дня — как бы он порадовался за сестру.
Гастрономическое изобилие целиком было заслугой Рады. Департамент Странника не испытывал никаких проблем в снабжении продовольствием, и землянин Максим Каммерер воспринимал это как само собой разумеющееся — к такому он привык на родной планете. Но Рада на правах жены полномочного представителя Временного Совета по упорядочиванию очень быстро разобралась в статусных нюансах «кому что положено» и перед визитом к дядюшке загрузила в машину целую кучу свёртков, пакетов, бутылок, банок и баночек.
Дядюшка Каан ел и пил, сначала степенно, потом всё более и более оживляясь, и Мак увидел в потускневшем старике прежнего Каана, задиристого и ершистого. И всё-таки что-то в нём надломилось, а что — этого Максим не мог пока понять. Рада заботливо ухаживала за ними обоими «Мак, ты почему не ешь?», «Дядюшка, попробуй креветки!», и Мак видел в её взгляде, обращённом на старика, жалость и даже какую-то неловкую виноватость, как будто Рада испытывала чувство вины за то, что у неё всё хорошо, а вот у дядюшки… И Максим нисколько не удивился, когда она вдруг решительно заявила:
— Дядя Каан, мы тебя забираем! Будешь жить у нас — там хорошо, там много света и зелени, там большой парк, где ты сможешь гулять. А я — я буду о тебе заботиться, вот. Мак всё время занят, — она на мгновение прижалась щекой к плечу Максима, — так что времени у меня хватает.
Старик положил вилку, взял пустую рюмку, повертел её в руках и тихо сказал, глядя куда-то в сторону:
— Нет, племянница, к вам я не поеду. Спасибо, конечно, но… Я привык быть один, и не надо мне никаких перемен. Мне помогают соседи, иногда, и мадам Го тоже, так что…
— Но почему, дядюшка? — искренне изумилась Рада. — Неужели с нами, со мной, тебе будет хуже?
— Старики не должны жить с молодыми. Вы молоды, здоровы, полны сил, вы дышите друг другом и вашей любовью — глаза у старого Каана хоть и не те, что раньше, но это-то он видит, — зачем вам нужно постоянно созерцать ветхую развалину, живое напоминание о том, во что превратитесь вы оба, когда придёт срок? Нет, племянница, я к вам не поеду, — старик упрямо наклонил голову.
— Какие глупости! — возмутилась Рада. — Даже слышать ничего не хочу! Мы без тебя отсюда не уедем, так и знай!
Что-то темнит наш дядюшка Каан, подумал Максим. Ишь ты, целую теорию развёл, сейчас ещё будет ссылаться на обычаи первобытных племён, оставлявших своих стариков на съедение диким зверям, чтобы старые старики не мешали роду бороться за выживание. На Земле старики окружены заботой, почётом и уважением, и Мак считал это правильным — как же может быть иначе?
Он встал из-за стола и подошёл к окну. За окном было темно и горели редкие огоньки — здесь, на окраине, да ещё при лимитированной подаче электроэнергии, уличное освещение считалось ненужной роскошью. За его спиной Рада продолжала уговаривать старика, а тот бубнил своё, отнекиваясь. Максим глядел в студенистую заоконную тьму, размышляя о том, что Энергетический Концерн безбожно задирает тарифы, что действия концерна уже можно классифицировать как экономическую диверсию, и что Озу Буку, главу корпорации, пора брать за жабры. А потом он увидел на стекле дырку.
Это была типичная пулевая пробоина, окружённая ореолом мелких трещинок. Вернее, две пробоины: пуля пробила оба оконных стекла — и внешнее, и внутреннее. На стекольщика дядюшка Каан, видимо, решил не тратиться — обе дырки были заклеены белым медицинским пластырем, заклеены неаккуратно и неловко; на внешнем стекле пластырь местами отошёл и скукожился.
— Откуда это? — спросил Максим, повернувшись к спорщикам и указывая на дырки.
— Стреляли, — буркнул дядюшка Каан. — У нас под окнами дикий вещевой рынок — людям нужна одежда и обувь, им неудобно ходить голыми и босыми. Рынком правит Зубоед, и все торговцы платят ему дань, как во времена баронов-разбойников. А десять дней назад, нет, уже две недели, появились какие-то приезжие и заспорили с ним. Стреляли, — старик дёрнул шеей, — долго, минут сорок. На улице лежали трупы… Когда пуля разбила окно, я сел на пол и спрятался за шкаф — глупо как-то погибнуть от шальной бандитской пули в своей собственной квартире.
Сорок минут, подумал Максим, сорок минут. А куда же смотрела полиция?
— Полиция так и не появилась, — Каан как будто прочёл мысли Мака. — Они приехали уже потом, когда всё кончилось: ходили, составляли какие-то бумаги, потом пришла чёрная машина и увезла убитых — среди них были две женщины и девочка-подросток, не успевшие спрятаться.
У меня есть оружие, думал Мак, да и не нужно мне никакого оружия, чтобы перебить шайку бандитов и заставить этого Зубоеда съесть собственные зубы, забить их ему в глотку. Его можно найти, легко, он чувствует себя местным хозяином и даже, наверно, не прячется. Нельзя, не имею права — я прогрессор, посланец Земли, моё дело — содействовать системным изменениям в масштабе социума, а ловить вооружённую шпану — это дело не моё, я не могу заниматься такими мелочами даже как уполномоченный по упорядочиванию, это не мой уровень ответственности, я выше этого. Да и бессмысленно: вместо Зубоеда появится какой-нибудь Ухогрыз, и всё останется по-старому. А ведь хочется, да ещё как…
— А что делал ваш околоточный?
— А что он может сделать? — старик вскинул голову. — Околоточный тоже человек, и он тоже хочет жить, и хочет жить не хуже других. Говорят, он в доле с бандитами — не знаю, может быть. Он тоже собирает деньги с жильцов окрестных домов, а если кто ему не платит, тем по ночам какие-то хулиганы бьют стёкла и лампочки в подъездах.
Рада молчала, и Максим тоже молчал. Что он мог сказать? Повторять затёртые слова о непростых временах? Так дядюшка наверняка этих слов уже наслушался, их повторяют по всем каналам телерадиовещания. И Мак сказал первое, что пришло ему в голову:
