— Мы на станции Вилюйка.
— Давайте встретимся.
— У нас поезда не останавливаются. Только семнадцатый на две минуты.
— Хорошо, приходите на станцию. Поеду послезавтра семнадцатым.
— Ладно.
— Вам что-нибудь захватить?
— Чернила для авторучки.
— Хорошо.
— До свиданья!
Двадцатый век!
Он далеко. Я радуюсь, я доволен. Приятно сознавать полную свою несостоятельность в угадывании «сюжетов». Грустно было бы разувериться.
Меня больше не волнуют вокзалы.
Когда-то Шеф говорил, если ты хочешь узнать, кончилась молодость или нет, поди на самый ближний вокзал, встань в конце перрона и проверь: тянет ли расстояние, зовет ли к себе дорога? Если не позовет — плохи твои дела. Значит, годы вершат свое равнодушное дело, значит…
Я вышел на перрон, и дальние сигналы дорожных светофоров не показались мне путеводными, тревожно волнующими, как в детстве, маяками. Синие рельсы были «путями», по которым нельзя ходить, а не той незнакомой, стремительной дорогой в далекое, в совсем неуловимое.
Давно ли сверкающие вагоны, готовые бежать на север, веяли на меня снегом даже в самый жаркий день, веяли звонкими деревянными тротуарами, северной черной сосной, комариной морошкой, льдом и горьким холодным дымом.
А вагоны южных поездов сами собой томительно пахли вечерними теплыми сумерками, станционными шашлыками, бородатыми пальмами, фруктовым базаром, нагретым камнем и газированной волной, вспененной горячим солнцем.
Наш вагон пахнул на меня пригородной прокуренной электричкой, больше ничем. Тесное купе, стертый коврик-дорожка в коридоре, стеклянный график движения, титан с кипяченой водой. Поезд громыхал где-то на самых последних окраинах.
Это была меленькая северная станция. Домишки на ней светились крышами, как серебряной чешуей. Мы стояли около минуты. Он появился на земляном перроне с чемоданом, в забрызганном грязью пальто, небритый.
Мы узнали друг друга сразу. Я побежал к нему навстречу, он замахал рукой:
— Не спешите! Я проеду с вами две остановки. Надо мне…
Я взял у него чемоданчик.
— Ну что ж, будем знакомиться?
— Будем.
— Я — могилокопатель, — сказал он.
Молоденькая проводница прыснула.
— А я собиратель чудес.
Он просиял.
— Эта глина из могил? — спросил я.
— Какая? Ах, на ботинках… Нет, она станционная, кондовая. Бежал к поезду напрямик через веси и хляби.
— Тогда вам надо согреться. — Я подмигнул.
— Надо.
Звенело стекло на зыбком столике. Он хотел поправить очки, но рука его неловко задела дужку, и они полетели на пол. Он долго шарил слепой рукой под столом, хотя очки лежали на самом виду. Я подал их. Он опять, как-то не сразу, нашел мою руку, с очками, сузив беспомощно близорукие глаза.
— Благодарю.
«Какой же ты слепой! — подумал я. — И как он разглядел меня среди ночи? Ах ты симпатяга…»
Чистенькие официантки, плафоны, шторки, белый день — словом, целый набор условностей, мешающих нам, когда мы перестаем быть восторженными школьниками.
Он и я… Была между нами какая-то неловкость. Ну что я могу сказать ему? О нем говорить?..
Он выручил нас обоих, спросил, кивнув на мелькавшие перед окном откосы:
— Вы знаете, почему рядом с нашей дорогой так много разных надписей, выложенных камешками?
— Камешки? Наверное, так положено: делать каменными всякие правильные мысли.
Он улыбнулся.
— Но зачем?
— Как зачем? — живо откликнулся я, довольный подброшенной темой для разговора. — Скучно пассажиру смотреть в окно, все кругом однообразно, а тут вдруг какой-нибудь лозунг на путевом откосе…
Он замотал головой.
— Нет, нет! Вот какие мы, задуматься не умеем, для чего так стараются люди, камешки перебирают. Где же наше любопытство?
— А вы задумались?
— Да я просто знаю, — ответил он. — Только не помню, где узнал про эти камешки. Но их история меня всегда удивляет своей, ну, что ли, наивной житейской мудростью… Так и видишь за ней лукавый мужицкий ум. Хотите, вам расскажу?
— Почему бы нет…
— Когда в России начали строить железные дороги, поняли, что новой технике не обойтись без путевых обходчиков… Расстояния громадные… безлюдные… вода, осыпи, обвалы… Да мужику что! Начальства не видно, Россия велика, не достанет. Авось ничего не случится. Рельсы, ведь они чугунные… Пройдет мужик один раз под светлый праздник отмеренный участок и дремлет себе или корзины плетет, а служба идет. А крушенья то здесь, то еще где-нибудь… Вот и нашелся тогда в начальстве кто-то из бывших мужиков… Пусть обходчики знаки дорожные выкладывают… Вода или ветер их разрушат, а начальство заметит — берегись, мужик. Значит, он давно тут не был… Хитрое начальство, не правда ли?
— Удивительно хитрое, — согласился я. — Начальство оно всегда… ему виднее… но почему бывший мужик… из мужиков? А если придумал это, скажем, иркутский губернатор или тайный советник?
— Э, нет! — воскликнул он. — Тут не могло быть иначе.
— Почему? — всерьез удивился я.
— Так мне кажется…
— Но если мне по-другому кажется?
— О, это почти необъяснимо… Как телепатия…
Он посмотрел на меня, точно проверяя, понятно ли мне слово «телепатия».
— Видите ли, не все можно взять и объяснить.
— По-моему, — не согласился я, — все простое объяснимо.
— Простое? Что значит простое?.. Давайте проверим… Ну, объясните мне… — Он привстал. — Вон, гляньте в окно… Мыс вами, кажется, привыкли смотреть на весь белый свет глазами путника. Плывет мимо, не волнует, не позовет: сойди наугад среди легонькой твоей дороги, постарайся разглядеть ближе незаметный для тебя целый мир…
— А что на него глядеть? Елки да палки…
— Надо смотреть… Надо смотреть на все, как смотрят, по-моему, дети… Вот проковылял мимо старый домишко среди синих елок. А до него километров на десять не было ни единой трубы. Вокруг одни леса да поляны с оврагами…
— Я видел.
— А что можете рассказать о нем? — быстро, словно поймав меня на слове, спросил он.
Я пожал плечами.
— Ну, заброшенный, совсем нежилой…
— Неправда! Ой, какая неправда… На плетне, вы заметили, сохнут ребячьи валенки. Почему так? В начале осени вдруг валенки. Кто промочил обуву?.. Не в этих ли валенках малец будет шагать зимой голым сугробным лесом в дальнюю школу?.. Рядом же ничего нет!.. Каким трудным покажется мне и вам быт в мимолетном этом домишке с маленьким учеником…
— Почему же так уверенно — учеником? — с неподдельным любопытством спросил я. — Учеником… А если ученица?
