Что, если от таких правил, от такого недоверия, думаю я иногда, много и вреда? Мы бы давно слетали на Марс, если верили тем, кому сразу видно, что верить можно, а не заставляли их доказывать всю жизнь, что эксперимент или теория правильны. Галилею и сразу, и всю жизнь не верили монахи, а Циолковскому тоже не сразу, и не монахи — ученые, и он так и не увидел ни одной ракеты, которая годилась бы для запуска в космос. Лучше ждать от каждого не обмана, а правды. От всех людей и ученых тоже, чтобы они не доказывали свою правоту, а уходили вперед, пусть, кто не верит, доказывает. Вот тут у меня что-то не выходило: значит, если докажет неправоту — ему тоже верить, а как быть с тем, кому поверили раньше? Я всегда засыпал, когда начинал искать решения.
Не спать, продумать, взвесить, оценить, запрогра… — зевается все-таки, — запрограммировать. Главное — из чего сделать крючок, чтобы поймать в озере Ясхан рыбину… Сазанину…
Я уснул у костра тут же после ужина. Меня, говорят, разбудили, я полез в палатку и опять, говорят, уснул на полпути, и рассказывали, рассказывали, сколько раз я еще засыпал и как меня будили, пока я не залез в спальный мешок, — ничего не помню. И все-таки я запрограммировал, потому что утром знал точно, как и что и из чего. Крючок — из иголки, леску — из ниток. Иголку отжечь, нитки сложить вчетверо. Незаметно, секретно. Потом, когда выйдет, пожалуйста! Вчера — эксперимент, сегодня — результат. Сазан-рыбка. В пустыне! Откуда, как? Вот так Детт, скажут. Расскажи, Детт, про эксперимент. А нечего и рассказывать. Забросил кусочек лепешки за береговые камыши в озеро Ясхан и собираю дрова. Лепешка плавает, ее относит ветром к камышам, все ближе, ближе… Ага! Бурунчик около лепешки, и над водой высунулось похожее на косой парус рыбье перо, спинной плавник. Вое! Чмок! — исчезла лепешка. Как на Выставке народного хозяйства в Москве. Там мы тоже кидали хлеб в пруды, в которых разводят сазанов, и не одни мы, там не переставая чмокало, и высовывались из воды сазаны, как киты. Только в тех прудах не разрешается ловить рыбу, а в котором одном разрешается, в нем не чмокает. Я показываю, на какую снасть попался мой китообразный сазан, не меньше выставочного, — на гнутую иголку с ниткой вчетверо. Все будут щупать иголку, нитку, взвешивать на руке сазана и дуть ему в рот. Мне всегда хочется подуть в рот живой рыбе, может быть, кто-нибудь еще тоже захочет. Может быть, дядя или Наташа. Мне это представилось. Дядя дует в сазана, как в надувной матрац, и сазан увеличивается, а Наташа…
Вот уж это я не люблю, не люблю загадывать — еще иголку не согнул, а сразу кит, матрац… И откуда у меня такое мальчишество? Или на рыбной ловле у всех так? Я замечал, перед рыбной ловлей рассказывают, место хвалят, говорят «обловимся» и взрослые и старики, а про себя уж не обходится, я думаю, без китов у каждого рыболова. Зато после рыбалки разговаривают без восторга, грустно выясняют, почему ничего не поймали, по какой роковой причине, на таком прекрасном месте. Ни разу, ни у кого, даже самый небывалый улов не равнялся загаданному. Вот почему мало кто, побывав однажды на рыбалке, становится рыболовом или пожелает половить рыбу хоть еще раз. Им кажется, что их надули так крупно, а они так глупо попались, что с тех пор, услышав о рыбной ловле, либо смеются и подмигивают, либо краснеют и укоризненно качают головой. Они загадывали и мечтали так же легко и отчаянно, как самые заядлые рыболовы, а разочаровываться не умеют, как рыболовы. Потому что если послушать самых разочарованных рыболовов после самой неудачной рыбалки, послушать, когда они уже подходят к дому, то окажется, что они говорят с восторгом о будущей рыбалке, рассказывают, говорят «обловимся» и взрослые, и старики, и мальчишки — все равно, раз они рыболовы.
После первой в моей жизни и совершенно неудачной рыбной ловли, на которой никто ничего не поймал, а мне не дали ни подержать, ни закинуть удочку, я только и думал, как бы снова отправиться «нареку» — да, да, так и выговаривалось в одно слово. Купаться тоже ходили на реку, но тогда говорилось: айда! Может быть, чтобы не заострять внимания взрослых. Мало ли куда айда, а как купаться, значит — тонуть. Тонут ведь иногда и ребята, не мы, конечно, кто-то, возбуждая у наших родителей ненужные страхи. «Нареку» мы отпрашивались и давали с легким сердцем слово не купаться, потому что и не собирались купаться на рыбной ловле. Разве станешь купаться, когда тебя распирают надежды, а когда через несколько часов наступает наконец разочарование, просыпается голод, и уж совсем не до купания. Домой! К сожалению, мои приятели подолгу не брались за удочки, видимо, у них не было такой рыболовной заядлости. И я страдал, меня не отпускали к реке одного, а просить приятелей — значило напоминать им недавнее разочарование, все равно что ворошить незажившие раны, только хуже. Но я не выдерживал, ворошил, раны открывались, и день следующей рыбалки отдалялся еще больше. Я занялся снастями: привязывал и отвязывал леску от удилища, передвигал поплавок, укреплял крючок и пересчитывал все запасные крючки и грузила. Взрослые рыболовы тоже в свободную минуту хватаются за снасти. Покупают всякие лески, катушки, блесны и горы крючков. Некоторые на этом и успокаиваются, сидя дома или лежа грудью на застекленном прилавке в спортивном магазине. И еще воображение. Оно и подстегивает, но и утешает. Течет дождевой ручей, а воображение делает его потоком среди скал, и уже прикидываешь, на каком из его порогов могут быть форели, а в заводях язи. Даже лужа, даже вода в канаве подталкивает рыболовное воображение. А уж о блеснувшем сквозь деревья или между домами водоеме и говорить нечего. И самый страшный сон для рыболова — это как будто стоит он на берегу без снастей в руках.
Во всем я превзошел всех самых заядлых мечтателей и воображателей, даже самого себя. Я пробовал ловить рыбу там, где ее никогда не было, не могло быть и не будет. Зная это, я все-таки забрасывал удочку. Наверно, я тогда был еще маленький. Потому что позже я стал стесняться и уж стеснялся тоже с размахом — людей, коров, лошадей, собак и даже самого себя. Удочка будто не удочка, и я иду просто так, не к пруду, гуляю около. А около пруда сады, огороды около пруда. Зачем мальчишка просто так гуляет рядом с заборами и смотрит на яблоки, на смородину?
Собаки делали вид, что захлебываются от ярости и изо всех сил стараются перескочить через забор, чтобы загрызть меня немедленно. Это они показывали свое усердие хозяевам, садоводам-огородникам. А еще считается, что животным неизвестны ни ложь, ни лицемерие. Когда хозяев не было, собаки на меня не лаяли, лежали на припеке и щурились с ухмылкой: знаем тебя, рыболова, дурак ты, парень, в пруду живут не рыбы, а только головастики со своими родителями, — и зевали, загибая языки салазками. Теперь же, на глазах у садоводов-огородников, свирепели они одним боком, который к саду, к хозяевам, а другим боком, который ко мне, конфузились, что вот, не хуже меня им приходится ломать Ваньку. Может быть, я зря сказал ложь, лицемерие, просто собачья дипломатия, для общения с людьми. Садоводы-огородники отрывались от земли с удовольствием, что им представился наконец повод распрямить спины, долго меня разглядывали, и им хотелось усмотреть во мне чего-нибудь, хоть капельку разбойничьего, грабительского, чтобы получилось, что они не зря оторвались от грядок. И я, позор мне, позор мне, еще больше, чем садовники-огородники, жаждал, чтобы меня лучше приняли за грабительского подручного, огородно-разбойничьего разведчика, чем за меня самого, робкого рыболова-мечтателя.
