– Але! – сказал недовольный женский голос.
– Ирка?
– Да… Витюша! Здравствуй! Вернулся! Ну, как отдыхалось? А знаешь, я тут замуж выскочила! Костю помнишь? Хотя нет, это ты уже уехал…
Напарник придавил рычаг, как клопа; дергая побелевшими от бешенства скулами, набрал следующий номер.
– Да? – сказал недовольный мужской голос.
– Валю, будьте добры.
– А кто это? – подозрительно осведомились оттуда.
– Мокеев беспокоит. Виктор. Друг.
– Она мне про тебя не говорила.
– Она мне и про тебя не говорила.
– Этак и по морде можно, сынок, – проникновенно сообщила трубка.
– Вот и я о том же… дедуля.
– Никаких друзей, внучек, я здесь. Валя подойти не может, моется.
– Дело серьезное. Не забудь, как выйдет, шерсть ей протереть насухо. Неровен час, ум простудит! – напарник всем весом лег на рычаг. Полистал книжку. Лицо его было пунцовым. Короткие гудки. Короткие. А теперь длинные. Гундосит. Хоп!
– Алло? – пропел нежный голосок. Приглушенно доносилась музыка, оживленный разговор, смех. Кто-то громко спросил поодаль от трубки: «Кого там черт принес? У нас все дома!»
– Оля? Это Витька.
– Витек, милый, как кстати! У меня тут пир горой, приезжай скорее!
– Много народу?
– До черта, прелесть!
– Не люблю, знаешь, свалки, – Виктор нажал на рычаг. Еще номер. Опять никого. Да что они, сговорились все, что ли?! Он исступленно встряхнул трубку, так что сдернул телефон со столика. Поймал на лету. Набрал новый номер.
– Але?
– Таня?
– Я… Валерик, да?
– Угу. Привет. Ты как там?
Смешок.
– Жду тебя. Весь месяц исключительно скучаю и жду тебя.
– Я так и думал… – Виктор, вдруг почувствовав страшную слабость, бессильно опустился на пол и привалился спиной к дивану.
– Заедешь? – спросила трубка. – А то сегодня чего-то так скучно… Ты прямо дар божий.
– Нет, я не могу. Дела, знаешь… Только что с поезда, накопилось. Проведать позвонил.
Он положил трубку. Он вспотел, и пальцы дрожали. Грипп? Какой там, японский бог, грипп… Он вдруг обнаружил, что морщится, будто от кислятины. Расслабил мышцы рта, потер руки. Никогда он не думал, что это так противно – не быть единственным.
Он спросил, где она живет, она процедила: на Большом.
На котором?
Виктор поднялся. Душа скрежетала: почему не догнал? Ну л-ладно. Сегодня крейсирую по одному Большому, завтра – по другому. Приехала – по подругам побежит, есть шанс. Есть маленький шанс найти непохожую. И лезть из кожи вон, чтобы для нее исчезли все другие. Чтобы звонить, не рискуя напороться на выеживающийся мужской голос. Чтобы звали в гости не от скуки.
Он ушел, даже не перекусив.
Он не нашел. Никто не поддержал вспышки странного в нем, все пришло в норму уже назавтра.
Я повел синхронный срез дальше. Нащупал другую нить, стремительно и неудержимо падавшую в узел завтрашнего кроссинговера. Это было уже не касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг, когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке блюдце с двумя яблоками.
– Юрик, яблочка хочешь?
Юрик оторвался от книги.
– Мам, – сказал он с укоризной. – Ну стукнула бы в стенку, я бы сам пришел… – в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. – Ты закрывай скорее.
Мама поспешно вошла и закрыла дверь.
– Я все равно бабушке несла, – оправдалась она.
– Ну, давай, – он улыбнулся. Взял, надкусил. Яблоко было, как вата. Он причмокнул. – Вкусное!
Мама просияла.
– Мне показалось суховатые, нет?
– Нормально, – он старался хрупать как можно задорнее. Вата не хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.
– Ты был сегодня в поликлинике? – спросила мама. Юрик мгновенно ощетинился.
– Нет, – проговорил он жестко. – Хватит, мам, надоело. Все в порядке ведь, не болит.
Мама села, продолжая держать блюдце на весу. Блюдце задрожало.
– Ну нельзя же так, Юрик. Первый год весна прошла без обострения, и ты бросаешь! Снова хочешь слечь?
– Да не слягу! – огрызнулся Юрик.
– Ты все забыл! – в мамином голосе мгновенно проклюнулись слезы. Это было ужасно. – Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!
– Вот выйду на пенсию и буду следить! – ожесточенно сказал Юрик. – Все равно через неделю в колхоз, не успею курс…
Он прикусил язык. Не следовало вспоминать о колхозе – для мамы это был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками – нормальными, сильными, компанейскими.
Мамины глаза влажно заблестели. Юрик сразу встал.
– Ладно, съезжу, – проворчал он. – Где-то ампулы с весны оставались, ты не помнишь?
– Сейчас найду, – она вскочила, признательно улыбаясь сыну. Вспомнила про блюдце в руке. – Пойди пока, дай ей…
– Угу, – Юрик с сожалением покосился на отложенную «Иностранку». Он ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых, визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и сям… Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более, быть впереди кого-то из них… А в это время толпа ровесников, в которую его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в баскетбол, гуляла с девушками, балагурила – эти ровесники жили, им было весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное, когда-нибудь жениться на Вике – но этого уже не наверстаешь никогда!
Юрик приоткрыл дверь в бабулину комнату, и в ноздри ударил липкий, окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.
– Бабуль, можно?
– А-а, внучек, – елейно протянула бабуля. Голос был слабый, сиплый.
– Вот, мама яблоко передает, – угловато сказал Юрик, подходя ближе к постели. Бабуля повернулась к нему.
– Яблочко принес, хороший мой, дай тебе бог здоровья, – залепетала она, с трудом садясь и протягивая руку – белую, вялую, в синих полосах вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, – нарочно, что ль, выбирала похуже? – тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом подушки. – Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?
