Он заехал домой, причем очень торопился. Элла по-прежнему поджимала губы и молчала, но сделано было все как надо: Черноглазка собрана, одета, сидит, дожидаясь, за столиком в саду. Питеру бросилось в глаза, что одета она в тот самый желтенький комбинезон, что был на ней в день, когда он, Питер Вандемир, ощущая себя последней сволочью, забирал девочку из пансиона по фальшивой доверенности.
Питер подогнал машину к самому столику - черт с ним, с газоном, Ица не шелохнулась. Опустил стекло. Помолчал. Спросил:
- А где медвежонок?
- Я не взяла, - сказала Ица. - Я его не люблю больше. Пускай он теперь живет у тебя.
- Пускай, - не стал возражать Питер. - Ты, может, за ним еще вернешься. (Что я горожу, язык оторвать мало!) А вот мы сейчас поедем к маме. (Что, лучше что ли?) - Он умолк.
Ица боком слезла с белого ажурного стула, потрогала бок машины, осталась стоять рядом, тоненькая, с кукольной сумочкой через плечо. С неба зарядила серая мозглая россыпь. Питер сказал:
- Правда. Вот сейчас сядем и поедем.
Она растворила дверцу, села на заднее сиденье, уставясь в спинку перед собой огромными черными влажными вишнями. А глаза у них непохожие. Красивые, но разные. Драгичевич - кто он был, румын, югослав? Как его звали - Марко, Йозо? Пять лет... да, Лина уже работала в фирме и уже частенько на службу ее доставлял Ладислав. Папа появляется позже - шестьдесят три не возраст, конечно, но... и Драгичевич, почему, собственно, - был?.. Ох ты, господи, о чем думаю, право...
Ица сидела, положив ладошки на колени, личико у нее было, как у старушки. Теперь Питер знал, какие лица бывают у детей, если их обманывать раз за разом.
- Я принесу остальное, - бодро сказал он.
Элла встретила его в доме, протянула собранную сумку. Элла улыбалась ему, как улыбались спартанские женщины возвращавшимся из похода мужчинам. Пыльным, грубым, израненным, жестким. Победившим. Теперь мой портрет тоже будет висеть в рамочке на стене. "Смотри, Пепик, дедушке не понравилась бы твоя шалость. А дедушка у нас знаешь был какой..." Только вот медалей у меня нет никаких. Нет, есть одна, не помню за что. Африка еще, наверное. Нет, решительно не помню.
Кой черт, подумал Питер.
- Здесь все?
- Все, милый. Все, что ты велел.
- Угу. - Он поднял сумку.
- Марта и Питер-младший еще у телевизора. Они сейчас так радовались. Мы тобою гордимся, милый, мы... - Чувства переполняли ее.
Питер посмотрел на часы. Однако.
- Достойные дети. Просидеть сто минут... - Он вышел со студии в четыре.
- Какие сто минут, Пити? Четверть часа, меньше...
Так. Он - ему сказали - должен был идти напрямую. Да он и шел напрямую! - Питер вспомнил ассистента, который делал ему знак. Девятнадцатый канал их сети - это же только прямые передачи. Новости, чрезвычайные происшествия, сенсации... Ага. Значит, таким вот образом.
- О чем там было?
Нет, не то! Потом. Или вообще наплевать.
- Как же, Пити... Об андроидах, их наконец разоблачили. Ты говорил...
Наплевать и забыть - это самое лучшее. Да. Самое лучшее для него теперь.
- Ладно, хорошо. Слушай, у меня уже совсем нет времени...
Он вернулся к машине, к Ице. Опустил сумку на переднее сиденье, обошел автомобиль, уселся, пристегнулся.
- Это не мое, - сказала сзади Ица.
- Ч-что? - сперва не понял он.
- Это не мое.
Он извернулся, чтобы посмотреть назад. Черноглазка по-прежнему неотрывно глядела в подголовник перед собой.
- Там игрушки. Твои игрушки, вспомни, они так понравились тебе. Возьмешь их с собой...
- Это не мое, - повторила она в третий раз.
Питер стиснул руль. Потом распахнул дверцу, швырнул наружу сумку, дверцу захлопнул. В сумке - слышно - отчетливо хрустнуло.
- Хорошо. - Он вспомнил Никласа Ротенберга и медленно, плавно, до омерзения аккуратно выкатил за ворота. - Не твое так не твое. Мое. Вот я себе и оставил. - Глянул в зеркало. - Пристегнитесь, пожалуйста.
К повороту на одиннадцатое муниципальное шоссе, с которого начинались пригороды, они примчались с опозданием в несколько минут, но их, как ни странно, еще не ждали. Питер вышел под дождь, еще, кажется, усилившийся. Лесополоса здесь была высажена кленами, капли колотили по широким остроугольным листьям.
...Ну давай, Пити, давай, подведи итоги. Подбей баланс. Что у тебя в активе? Лэгг. Андроид. Это хорошо, это серьезно. Еще? Лукас. Хоть он и случился в порядке, так сказать, импровизан, но это - тоже серьезно. Одним меньше из тех, кто учит детишек прежде всего делить мир на чужих и своих, а уж потом все остальное. Ты, Пити, старая шкура, и, может быть, оттого, что сам прожил всю свою жизнь по законам своих и чужих, теперь знаешь, что детишек тому учить нельзя. Так что Лукас оказывается, пожалуй, поважней Лэгга. Вот уж случай так случай, что их карточки оказались рядом, но ведь фирма на то и фирма, а Хранилище на то и Хранилище, чтобы там было все обо всех. Сухая информация, голые факты, качество гарантируется. А уж выводы мы сделаем сами, мы же на то и профессионалы. Ныне безработный, правда, но профессионал...
Он поднял голову и увидел Лину. Отчего-то она шла пешком по мокрой блестящей обочине, и машины, проносясь, обдавали ее водяной пудрой, и светлый плащ на ней со стороны, обращенной к шоссе, потемнел. До нее было довольно далеко, и пока она шла, Питер успел вспомнить и что он говорил ей на том ужине в кабачке при свечах, и какая она была, когда открывала стальные двери Хранилища, выпуская его, и какая сделалась, когда он сказал, что это не все, и придется еще подождать до окончательного исхода операции. Он все вспомнил.
Лина остановилась перед ним.
- Вот видите, - Питер не сделал даже попытки улыбнуться, знал, что так и так не получится, - я же говорил, что все будет хорошо. Стоило ли паниковать...
Лина обошла его, растворила дверцу, нагнулась.
- Лина, деточка, неужели вы всерьез могли подумать...
Лина уходила, ведя Ицу за руку, и девочка шла рядом, несколько семеня, и желтый комбинезончик и плащ одинаково намокали под дождем.
...Ну а пассив? Ица. Лина. Мальчишка из группы Лукаса. (Вот ведь, не поверите, но за четверо прошедших суток так я и не сумел выбраться навестить, но - жив, это узнавал.) Элла. Ну, это... это не считается, это другое, хотя...
Нет, вдруг понял он, все не так. Нельзя так считать. И потому нельзя, что просто нельзя, и потому, что если уж считать, то ой какой же отрицательный у него получается баланс.
...Я не знаю, как все-таки решилось с "родильным домом", с Лэггом, куда его увезли. Я не знаю, что с детьми из интерната. Я так и ни на шаг не продвинулся в том, что же на самом деле произошло с Перси. Я не знаю, что сделали с моей записью (теперь уж можно не сомневаться, что меня, оказывается, сперва записали, прежде чем выпустить) лихие ребята со студии. И зачем им это было нужно. А если не им, то кому.
