«И чего взмыкивает? – подумал Сказкин. – Вот вмажу ей меж рогов, чтоб людям спать не мешала!»
Подобрал бамбучину и ходу!
Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.
До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке горбушей. Так хорошо стало Сказкину на мостике – и комаров нет, и ночь тихая, и от Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой далеко!
Так Сказкин шел неторопливо по берегу, а берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги у него сами собой приросли к пескам.
Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять занудливо бубнил про какой-то вертлюжный гак.
Гак этот, железный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся прямо на берегу. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!
И опомнился.
При чем тут, в сущности, гак? При чем тут сухофрукты, пусть и немытые?
Ведь в тихой прозрачной воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.
«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло скорее уж корове, чем медведю.
«Этого медведя, – решил Серп Иванович, – надо предупредить, а то Агафон задавит его собственными руками!»
А потом проникла в голову Серпа Ивановича еще одна, совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у коровы Агафона, что морские кортики, а нрав – в хозяина.
Страх сковал Сказкина.
Слева – Тихий океан, он же Великий. Темная бездна, тьма, бездонный провал, а в бездонном провале копошится что-то огромное, свирепое. Справа – глухие рыжие бамбуки. В них темная бездна, рыжий ужас, а в рыжем ужасе тоже пыхтит что-то огромное, свирепое.
Страх!
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.
– Что ж, она, дура, – хмыкнул я, жалея корову, – на мине, что ли, подорвалась?
– Начальник! – негодующе выкрикнул Сказкин. – Да тут у нас тральщики вычесали каждую банку! Ты в лоцию чаше заглядывай! Если тут есть опасности, то только такие, что учтены лоцией.
– Акулы?
– Да где ж это слыхано, – возмутился Сказкин, – чтобы акулы рвали коров чуть ли не на берегу!
– Не медведь, не мина, не акула, – подвел я итог. – Ты, значит?
Сказкин замер:
– Начальник!
– А если не ты, – смерил я его взглядом, – тогда валяй к Агафону. Попробуй ему объяснить, что такое случилось с его коровой.
И ткнул пальцем в окно:
– Да тебе и идти уже никуда не надо. Вон Агафон к нам топает!
Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками под бункеровку водой, действительно был горбат.
Но горб не унижал Агафона.
Конечно, горб пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук – они стали у Агафона хрупкие и веснушчатые. Тот же горб сгладил характер Агафона. А лицо – широкое, морское, обветренное, не знающее морщин. А глаза белесые, чуть навыкате и постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон Мальцев, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоминать вовсе не след.
Переступив порог, Агафон молча кивнул и поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах.
«И мир всегда на виду, – так он объяснял свою привязанность к приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках, на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо – так по шуму меня и найдут, по веселой песенке Пугачевой!»
«Ерунда! – не верил Мальцеву Серп Иванович. – Упадешь в распадке, не дай Бог, так уже через сутки все батарейки сядут!»
«А я их часто меняю», – строго ответствовал Агафон.
– Коровы нет, – пожаловался, помолчав, Мальцев. – Как с ночи ушла, так и нет. Бегай за ней, будто не я хозяин!
– Да чему мы в этой жизни хозяева? – лицемерно вздохнул Сказкин. – Тьфу, и нет нас!
– Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?
– Встретил… – все так же лицемерно вздохнул Сказкин.
А я обернулся и, чтобы не тянуть, чтобы не мучить горбатого Агафона, ткнул кулаком в сторону стола:
– Твоя?
«…на этом, – негромко сообщила „Селга“, стоявшая у ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт. До скорой встречи в эфире!»
И смолкла.
Однако не насовсем.
Где-то через секунду из таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание.
«Прямо как маяк-бипер», – определил позже Сказкин.
Агафон, не веря своим влажным, слегка выпуклым глазам, приблизился к столу и все теми же влажными, растопыренными, как у краба, глазами уставился на кусок мяса, добытого Серпом.
– Кажется, моя…
– Ну вот, а ты все ходишь! – лицемерно обрадовался Сказкин. – А чего ходишь? Вот она корова. Вся тут!
– Да кто ж ее так? – выдохнул Агафон.
– А я не знаю, – вызывающе ответил Сказкин. – Такую встретил!
Агафон ошеломленно молчал.
– Да ты ж переживай, – утешил, сердечного друга Сказкин. – Но не сильно. Тебе на транспорте другую доставят. Не такую, как эта, – лучше! Добрей, спокойней, молочнее! Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говоришь, эта тебя вконец загоняла!
– Осиротили! – взвыл Агафон. – Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
– Почему в одиночестве? – возразил Сказкин. – Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!
– Мне чужого не надо, – плакался Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи!
И потребовал решительно:
– Веди! Я эту историю враз распутаю!
Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без «Селги» – с собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.
