Полет из Мериды в Мехико, а затем в Вашингтон проходил в тяжелом полусне. Не мучило сожаление, не растравляли несбыточные надежды. Гнет предопределенности притупил остроту почище новокаиновой блокады.
Джонсон не торопился с объяснением, догадываясь, чем вызвана подавленность не в меру эмоционального россиянина. Сказал только, что на месте будет виднее.
— Надеюсь, теперь-то вы осознали, зачем нужен американский паспорт? — спросил он, когда под крылом поплыла серая гладь Потомака.
— По-моему, я и с самого начала не очень сопротивлялся.
— Однако восторга не выразили.
Ратмир неопределенно повел плечом.
Прямо из аэропорта они поехали в Александрию. Борцов хорошо знал этот район по предшествующим визитам. Поблизости — на другом берегу Потомака — находились Капитолий, Белый дом и военное министерство, а от Национального аэропорта можно было доехать за двадцать минут. Увидев многоэтажную башню, возвышавшуюся посреди сквера, зажатого между набережной и развязкой хайвэя, он узнал отель «Редиссон Парк Плаза», где семь или восемь лет назад проходила конференция «Новые мосты к миру».
Это был беспрецедентный «горбачевский десант», как окрестила его печать: ученые, писатели, общественные деятели — всего свыше сотни. Невзирая на бьющую в глаза показуху, встреча, не в пример прочим, внесла «заметную лепту», — как писали газеты. Прием у Рейгана, Государственный департамент, сенат, Конгресс, Пентагон, Гарвард — это было серьезно.
Вопреки ожиданиям, Джонсон крепко застрял в Вашингтоне. Целыми днями пребывая в бегах, он возвращался поздно вечером, а часто и вовсе не ночевал в гостинице. Предоставленный сам себе, Ратмир бродил по музеям, копался в Библиотеке Конгресса или часами смотрел телевизор, перепрыгивая с канала на канал. В первый же день он позвонил в Тустла Гутьерес, но никто не взял трубку. На следующий день, возобновив попытку, надавил на рычаг, не дождавшись гудка. Понимал, что не волен вернуть несбывшееся, и боялся оборвать последнюю паутинку. Сидя рядом с телефоном, где лежала визитка Долорес, наугад нажимал кнопки инфракрасного пульта, но не видел экрана. Обрывки боевиков, рекламу, проповеди, бейсбольные матчи — все гасила ее удивительная улыбка, ее волосы и глаза. Этот образ, живой, полнокровный, словно бы ниспосланный свыше, не заслонял Нику. Он думал о ней неотступно, качаясь между отчаянием и надеждой, и торопил пустые, никчемные дни. Целиком отдавшись раздиравшим его метаниям, Ратмир почти не интересовался, чем так занят его работодатель и спутник. Одна лишь забота гвоздила: «Когда?». Он и не подозревал, каких усилий стоило Джонсону заполучить паспорт, какие вихри метутся на том берегу Потомака, какие связи задействованы.
Сложную юридическую заковыку удалось преодолеть с помощью гарвардских приятелей Джонсона. Вместе с выпускниками Йеля, они составляли костяк вашингтонской администрации, могущественной, но отнюдь не всесильной.
Вопреки обещаниям руководства эмиграционной службы, возникли препятствия на уровне среднего звена, и пошла привычная бюрократическая волынка. С французской визой тоже пришлось повозиться. Джонсон даже звонил на Ке д’Орсе в Париж. Кончилось тем, что Борцова в экстраординарном порядке оформили по линии ЮНЕСКО. Посодействовал сам Федерико Майор, знавший президента «Эпсилона» лично.
Получив, наконец, документы, Ратмир поразился, насколько точно воспроизвелся геральдический орел в колдовских сновидениях. Успех решили отпраздновать в ресторане.
— Рекомендую поблизости от гостиницы, — сказал Джонсон. — Быстренько соберем вещички, и с Богом.
— А билеты?
— Как-нибудь улетим.
— Прямо сегодня?
— Почему нет? Иначе не стоит торопиться.
— Тогда можно обойтись без ленча. Или наскоро перекусим в «Редиссоне»?
— Take it easi, — Джонсон употребил излюбленное американское выражение, — не волнуйтесь. Возьмем от жизни то немногое, что она еще может дать. — Налетав миллион километров и получив золотую карточку, он мог не беспокоиться о таких пустяках, как билеты. Особенно здесь, в Вашингтоне. Наверняка найдется три-четыре подходящих рейса. — Могу предложить широкий выбор: «Чайна Гейт», «Ориент Экспресс» или, если предпочитаете французскую кухню, «Ле Каприс»? Там подают отменные утиные грудки и цыплят «пастри» с семгой.
— Вы же стойкий вегетарианец, Пит.
— О вас забочусь, а для меня всюду найдется что-нибудь подходящее. Итак, на чем остановимся? Может, хотите крабов? Тогда «Сифуд» в Вашингтон Харбор.
— На ваше усмотрение. Мои китайские пристрастия вам известны.
— Значит, «Чайна Гейт», или нет, лучше «Янчин Пэлес». Почти настоящий мандаринский ритуал.
Метрдотель, проводивший их к столику, отделенному ширмами, почтительно поздоровался с Джонсоном за руку.
— Каковы наши дальнейшие планы? — спросил Борцов, разглядывая тончайшую роспись. Интерьер был выдержан в стандартном стиле: колонны с драконами, бумажные фонарики, шелковые кисти, иероглифические решетки. — Мы толком так и не поговорили за эти дни.
— Не здесь, Тим. Еще успеем наговориться, — кивнул Джонсон, примериваясь к струганым палочкам.
Нарумяненные китаянки в кантонском наряде уже несли уставленные всевозможными яствами подносы.
После нескольких чашек жасминового чая, завершившего обильный обед из семнадцати перемен, официант в белом кителе принес печенье с оракулом и покрытую золотым лаком утку, где лежал счет.
— Ну-ка, Тим, что нас ожидает? — Джонсон положил на стол кредитную карточку, присовокупив десятидолларовую банкноту, и подвинул тарелку, на которой лежали две слегка подрумяненные галетки.
Ратмир разломил хрупкую корочку и вынул полоску папиросной бумаги.
«Будьте упорны в достижении цели и не бойтесь идти на риск», — рекомендовал янчинский астролог.
— Подходит, — одобрил Джонсон. — На сей раз почти попали.
— А вы?
— Предпочитаю не знать.
— Ой ли, Пит?
— Есть существенная разница между аналитическим прогнозом и судьбой. Вы — другое дело. Будучи человеком искусства, следуете не голосу разума, а зову рока. Кстати, о риске: вы готовы?
— Готов.
И вновь отгорела ночь в перелете над штормящей Атлантикой. Пересекая границы часовых поясов, моторы пожирали расстояние.
Отказавшись от попытки заполнить пустые клетки кроссворда в «Вашингтон пост», Ратмир исчертил газетные поля символическими значками. Под крылом в облачных прорывах проглядывал океан — ему соответствовала триграмма «кань» — вода. Ледяное, продутое необузданными ветрами небо обозначили три черты «цянь». Так составилась гексаграмма §Ц, отобразившая аскетическую жесткость мирового каркаса. В нем не было места для точки, летящей в пространстве.
