Ознакомительная версия.
— Осиротили! — взвыл Агафон. — Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
— Почему в одиночестве? — возразил Сказкин. — Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!
— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи!
И потребовал решительно:
— Веди! Я эту историю враз распутаю!
Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без «Селги» — с собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.
— И ничего тебе не оставили? — не поверил Сказкин. — Ни хвоста, ни когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай, знаю, сам конюхом был. Просто ты запустил свой участок, просто ты опустился, Агафон, и чертом стало у тебя на берегу попахивать.
Но пахло не чертом.
Пахло водорослями. Пахло йодом и душной сыростью. Длинные, как бы перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, туманно отсвечивали влажные луны медуз, полопавшимися сардельками валялись в песке голотурии.
— Вот! — шепотом сказал Серп.
Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Валялись обломки раздробленных белых костей, полоскались в накате обесцвеченные водой куски мяса и шкуры. Печально торчал острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне и огорченно помахивали клешнями: вот, дескать, не лезет больше! Не лезет, и все! Такие дела!
Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально на сантиметр, и берег бы целиком затопило, тяжело, мерно подпирал океан — белесый вблизи и темный на горизонте, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.
И ни души.
Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.
Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.
И океан…
Вечный океан до самого горизонта…
— Осиротили! — вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды — кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в пески.
Мы замерли.
Нам показалось: вот сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце, вот сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из душного грешного мира сироту Агафона Мальцева.
К счастью, ничего такого не случилось.
Суетливо ругаясь, Агафон шуганул крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: Акт оф готт! Действие Бога!
Глядя на сердечного друга, Сказкин печально кивнул.
Сказкин понимал Мальцева.
Кто-кто, а он, Серп Иванович Сказкин, отлично знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на островах один, как перст.
Где найти рабочего?
На островах путина, все здоровые мужики ушли в океан.
Пришлось мне осесть на пару недель на острове Кунашир в поселке Менделееве. Там я пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь.
Погода не баловала — с океана несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустых обычно бараках кипела живая жизнь — пахло чаем, шашлыками из кеты, икрой морского ежа.
Но центром этой бивачной жизни все равно оставалась очередь.
Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книгу на икру, икру на плоские батарейки, плоские батарейки опять на книгу. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой — попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб — отправиться со мною на Итуруп хотя бы на месяц.
«Подработать? — не понимали меня. — Да я сам оплачу тебе месяц работы, только помоги улететь первым бортом!»
Я не обижался.
Я понимал курильских отпускников.
А Серп Иванович Сказкин возник в аэропорту на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван — на его месте светлел запыленный, но все еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы.
Но именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взяли под локотки двое крепких небритых ребят, отставших от своего МРС — малого рыболовного сейнера.
— Ты, организм, куда? — поинтересовался старший небритый.
— На материк! — отрывисто бросил Сказкин.
Демонстративно отвернув небритые лица от Сказкина (ох, мол, и пьянь!), небритые, отставшие от МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую справедливость — ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало полноценное зрелище. С подобными преступниками в очереди боролись просто — под одобрительными взглядами отпускников с ладошки преступников влажной губкой стирался порядковый номер, а сам преступник отправлялся в самый конец очереди: пасись, козел!
— Да тут все на материк! — миролюбиво заметил младший небритый. И потребовал: — Покажь ладошку!
Сказкин оглянулся и стал прятать руку в несуществующий карман:
— Болен я. На лечение еду.
Очередь зашумела.
Народ на островах справедливый, но жалостливый и отходчивый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.
— Прижало, видимо, мужика…
— И не говори! Даже глаза ввалились…
Ознакомительная версия.
