— Schatzi.
Глаза Терезии были закрыты. Теперь она раскрыла их и серьезно посмотрела на священника:
— Я умру?
— Пока нет. Мне нужно проколоть твою пустулу. Это причинит ужасную боль, а у меня нет губок.
Девушка улыбнулась, и из уголков ее рта потекла кровь, напомнив Дитриху рассказы о «Фройденштадском оборотне». Грегор где-то отыскал тряпицу и обтер ей лицо, но с каждым прикосновением алая жидкость сочилась вновь.
— Я боюсь открыть ей рот, — сдавленно сказал он. — Я боюсь, жизнь тут же покинет ее.
Дитрих сел боком на ноги женщины.
— Грегор, прижми ее за руки и плечи.
Пастор наклонился к пустуле внизу ее живота. Когда острие едва лишь коснулось тугого, твердого покрова, Терезия вскрикнула:
— Sancta Maria Virgina, ore pro feminis![276]
Ноги больной конвульсивно дернулись, едва не опрокинув священника. Грегор безжалостно вцепился в ее плечи.
Дитрих слегка надавил острием, прокалывая кожу, к прискорбию, это движение уже стало для него привычным. «Я опоздал, — подумал он. — Пустула слишком разрослась». Размером с яблоко, та переливалась темным, зловеще синим цветом.
— Еще вчера у нее не было никаких признаков! — воскликнул Грегор. — Клянусь.
Дитрих верил ему. Она скрыла следы, страшась, что ее положат среди демонов. Как же она их боялась, если это смогло затмить даже ужас перед болезненной смертью? Не бойся, завещал Господь, но люди нарушали все заповеди, так почему бы и не эту?
Кожа прорвалась, и густой, гнилостный желтый гной брызнул наружу, оросив ее бедра и капая с соломенного матраса. Терезия закричала и стала звать Деву Марию вновь и вновь.
Дитрих нашел еще одну пустулу, гораздо меньшую по размерам, с внутренней стороны бедра. Эту он проколол быстрее и выдавил тканью столько гноя, сколько смог.
— Проверь под руками и на груди, — приказал он каменщику.
Грегор кивнул и задрал сорочку как можно выше. Крики Терезии перешли во всхлипывания.
— Другой не был таким милым.
— Что такое, schatzi? Пастор, что она имеет в виду?
Дитрих не посмотрел на него:
— Она бредит.
— У того тоже была борода, но ярко-красная. Папочка прогнал его. — Кровь стекала по ее подбородку, и Грегор безнадежно каждый раз обтирал лицо девушки тряпицей.
Дитрих вспомнил того человека. Иззо; его борода стала красной от его же собственной крови, когда Дитрих перерезал ему горло и стащил с девочки.
— Теперь ты в безопасности, — сказал он ей тогда, как повторил сейчас взрослой женщине. — Твой муж рядом.
— Больно. — Она зажмурила глаза.
Под ее правой рукой виднелась еще одна пустула, величиной с большой палец Дитриха. Эту проколоть оказалось сложней. Как только он поднялся с ног Терезии, та засучила ими, словно маленький ребенок, не желающий спать, а потом обхватила колени и повторила:
— Больно.
— Почему Господь оставил нас? — спросил Грегор. Дитрих попытался оторвать руку женщины от колен и проколоть последний нарыв, хотя смысла это уже явно не имело.
— Господь никогда не оставляет нас, — с упорством сказал он, — но мы можем покинуть Господа.
Каменотес обвел рукой вокруг, ослабив хватку на плече Терезии, и закричал:
— Так где же Он?
Терезия вздрогнула от этого рева, и мужчина немедленно смягчил голос, пригладил ей волосы своими большими, похожими на обрубки пальцами.
Священник перебрал в уме все разумные доводы из Фомы Аквинского и других философов. Спросил себя, что ответил бы на его месте Иоахим. Затем подумал, что Грегор не нуждается в ответе, не желает его, и единственным утешением сейчас для него послужит только надежда.
— Терезия, мне нужно проколоть пустулу под твоей рукой.
Она открыла глаза:
— Я увижу Господа?
— Ja. Doch. Грегор, поищи немного кухонного жира.
— Кухонного жира? Зачем?
— Я должен миропомазать ее. Еще не поздно.
Грегор моргнул, будто миропомазание стало для него неожиданной и незнакомой вещью и ее никогда не делали прежде. Затем отпустил Терезию, сходил в другой конец комнаты, к очагу, и вернулся с небольшой склянкой:
— Я думаю, это масло.
Священник принял сосуд из его рук:
— Подойдет. — Его губы зашевелились в немой молитве, которой он освящал масло. Затем, смочив в нем палец, пастор начертал крест на лбу Терезии, затем мазнул по ее опущенным векам, молясь:
— Illumina óculos meos, ne umquam obdórmium in morte…[277]
Время от времени, когда Дитрих замолкал, вспоминая нужные слова, Грегор говорил сквозь слезы:
— Аминь.
Он почти закончил таинство, когда Терезия закашлялась, и комок крови с рвотой вылетел из ее рта. «Там «маленькие жизни», — подумал Дитрих. Они попали на Грегора и меня». Однако его обрызгало уже не первый раз; а Ульф, в последний раз проверяя ему кровь, объявил, что та все еще чиста. Но Ульф умер много дней назад.
Закончив соборование, Дитрих отставил масло в сторону — оно скоро понадобится другим — и взял Терезию за руки. Они казались такими хрупкими, хотя кожа на них покраснела и потрескалась.
— Ты помнишь, — спросил он, — когда Фальк сломал палец, я учил тебя, как вправить перелом на место? — Ее губы, растянувшиеся в улыбке, были красными, словно ягоды. — Я не знаю, кто из нас троих больше испугался, ты, я или Фальк. — Пастор обратился к Грегору: — Я помню ее первые слова. Она была нема, когда я привез ее сюда. Мы гуляли в Малом лесу, искали пионы, всякие травы и корешки, я показывал ей, где их искать, когда ее нога застряла среди упавших веток, и она сказала…
— Помоги мне, — выдохнула Терезия, сжав руку Дитриха так крепко, насколько позволила ее слабость. Она кашлянула, затем еще и уже не смогла остановиться, пока огромный поток рвоты и крови не излился из нее, пропитав сорочку по пояс. Дитрих потянулся поправить ей голову, чтобы женщина не захлебнулась, но уже понял, возможно, оттого, что она стала легче, чем прежде, — его приемная дочь умерла.
* * *
Спустя немалое время он вернулся в госпиталь рассказать Гансу о произошедшем и обнаружил, что крэнк умер в его отсутствие. Дитрих встал на колени рядом с телом, поднял огромные, длинные, зазубренные руки и молитвенно сложил их на покрытом пятнами торсе. Он не смог закрыть глаза, и те, казалось, все еще сияли, хотя в них, словно в дождевых каплях Теодориха, всего лишь отражались лучи заходящего за озимые поля солнца, отбрасывая на щеки Ганса радуги.
Подсознание замечательная вещь. Оно никогда не спит, чем бы ни был занят разум. И оно никогда не перестает размышлять. Вне зависимости от того, какую работу выполняет разум.
