Кленов бродил незаметный, никому не известный по парижским бульварам в шумной, говорливой толпе, словно возвышаясь над всеми, гордый своей миссией и своей неизвестностью…
Как это дико и нелепо выглядит теперь! Словно целое столетие отделяет его от того времени. А между тем разве не он год назад расхаживал с тем же самым чувством по улицам Москвы, гордясь великолепными, задевающими за облака зданиями, которые он сохраняет от разрушения своим молчанием? Разве не год назад он воображал, читая сообщения о грандиозных планах строительства, что незримо примет во всем участие, оберегая страну и весь мир от разрушения?
Что же целым столетием встало между Кленовым вчерашним и Кленовым, лежащим на кровати с наушниками на голове?
А ведь червь все-таки грыз его сердце, когда уже на Родине, слывя чудаковатым старым ученым, он отказывался от многих знаков внимания. Он не хотел ни многокомнатной квартиры, ни автомашины, ни обслуживания… Однако в Америке он пользовался всем этим! И чудаковатости у профессора Вонелька не было. Значит, говорил в нем все-таки голосок совести! Он только не хотел слушать этот писк, глушил его, отделывался конфузливым отказом от элементарных удобств. И сделка с совестью совершилась! Ах, если бы раньше понять все это!
Профессор стонал и переворачивался на другой бок.
Рухнуло здание фальшивого храма служения человечеству. Оказалось недостаточно только молчать. Он покатился вниз… к преступлению. Если бы не чуткость я великодушие новых людей его Родины, он так ничем и не помог бы человечеству, да он и не помог пока!.. Вот если бы Матросов привез радий-дельта и батарея выстрелила, погасив воздушный пожар, тогда Кленов понял бы, что жил недаром.
Последнее страстное, неукротимое желание угасающего старика сосредоточилось на спасении Матросова. И Кленов исступленно слушал, не снимая наушников, не желая внимать уговорам доктора Шварцмана. Старик упрямо гнал все сомнения, уверяя себя, что прибор портативен, не требует энергии. Матросов найдет способ дать о себе знать.
Только любящая женщина и только Кленов с его одержимостью могли верить в невозможное — спасение Матросова.
И женщина пришла к Кленову.
Кленов почти обрадовался звонку. У доктора был свой ключ… Кто бы это мог быть?
Накинув на себя одеяло и включив вместо наушников репродуктор, профессор зашаркал в полумраке.
Он открыл дверь и зажмурился. Оказывается, даже на лестничной площадке существует день, солнце, живут люди, говорят, смеются.
— Боже мой! Это вы!.. Прошу прощения. Проходите! М-да!.. Но что с вами, дорогая, осмелюсь спросить? Вас словно с креста сняли.
Перед Кленовым, прислонясь плечом к стене, стояла бледная, худая Марина.
— М-да… Мой наряд… Осмелюсь просить прощения. Удивлен выше всякой меры и обрадован… Наш милейший доктор говорил о вашем серьезном недомогании…
Кленов провел Марину в свою комнату.
— Это радиация виновата, Иван Алексеевич, — слабо улыбаясь, сказала Марина. — Трудно уберечься. Получили мы еще один изотоп радия-дельта. К сожалению, — Марина болезненно усмехнулась, — период полураспада у него еще меньше. Он исчезнет скорее, чем его нанесут в виде защитного слоя на сверхаккумулятор.
— М-да!.. Весьма серьезно и печально. Вижу, извелись вы со своими опытами. Молодость свою не бережете. Ради бога, не обращайте на меня внимания. М-да… Я бы прибрал постель…
— Не смейте, Иван Алексеевич. Сейчас же ложитесь. Ну, я очень прошу вас, очень… — Марина так посмотрела на Кленова, что тот только зажевал челюстями и подчинился. — Теперь я отдерну шторы и на минуту отворю окно. Хорошо? У вас есть тряпка? Я вытру пыль.
— Несомненно, тряпка имеется. Не извольте беспокоиться… Что это вы, право?.. Я бесконечно, рад вашему приходу!
Марина, слабая, едва держась на ногах, стала прибирать комнату. Она то и дело присаживалась отдохнуть.
— Можно сложить книги в шкаф? — спросила она.
— М-да… Видите ли, я еще их не просмотрел. Ну ладно, теперь уже все равно.
— Почему все равно, Иван Алексеевич?
— Нет, нет… ничего… Я имел в виду, что вам, ласковая моя, все дозволительно: складывайте их куда хотите.
— Какие у вас прекрасные картины, Иван Алексеевич! Вы так тонко понимаете живопись.
Залитая солнцем комната меняла вид.
— Когда я перекладываю ваши рукописи, у меня дрожат руки. Ведь я училась по вашим книгам, — говорила Марина, с улыбкой смотря на растроганного профессора. — Хотите, я согрею вам чаю?
— Премного буду благодарен, дорогая Марина Сергеевна… Сочту за счастье выпить чашку вместе с вами.
Предложи Марина сейчас Кленову мороженое, которое он никогда не ел, он с радостью бы согласился.
Марина покачала головой:
— Я приготовлю вам чай, но сама я не буду, Иван Алексеевич. Вы даже не понимаете, что у меня за состояние. Радиация, оказывается, вызывает тошноту…
Поставив чайник, Марина снова села отдохнуть.
— Ну вот… Помните, как вы защищали диссертацию? — говорил Кленов. — Какая вы были тогда, я бы сказал, светлая и настырная… И вы, право, очаровали меня… М-да!.. Вы меня извините, покорнейше прошу, что я в наушниках. Я ведь все слушаю, слушаю и слушаю…
— Иван Алексеевич, если б вы знали, как…
— Не стоит благодарности, право…
— Нет! Как я вас люблю!
— «Люблю»? М-да!.. Как это странно — «люблю»… Никогда не слышал этого слова… по-русски. «Люблю»… Разве меня можно любить? Сделавшего так много против вас?
— Иван Алексеевич, говорят, что сердце не объясняет…
— Ма-шень-ка, — тихо и раздельно, словно вслушиваясь в это слово, произнес Кленов.
— Что? — тихо отозвалась Марина.
— Нет, я просто так… Я желчный, завистливый старик. Я завидую вашему отцу. Как бы я хотел иметь такую дочь! Или внучку… Ведь вы могли бы быть моей внучкой… Я бы так гордился вами!.. М-да!.. Так нелепо и горестно сложилась жизнь. Наверно, это большое счастье — иметь детей?
— Огромное, Иван Алексеевич! — сразу оживилась Марина.
Она встала и подошла к радиоаппаратуре, положила свою тонкую, почти прозрачную руку на голубой ящик, почувствовала холод металла и отдернула ее.
— Огромное счастье, Иван Алексеевич, — продолжала она. Ее затуманенные глаза смотрели вдаль. — Иногда мне кажется, что я буду очень счастлива… А иногда мне так горько, что не хватает слез… За эти дни я плакала больше, чем за последние десять лег. Можно, я сяду на вашу постель? Какая у вас большая рука… Скажите, ведь вы верите? Вы услышите сигналы?
— Верю, Машенька, верю… Вся моя жизнь теперь в этой вере. До сих пор я думал, что хочу этого ради человечества… А хотел-то ведь ради себя… А теперь… — Старик закрыл глаза и замолчал.
