Первая оторопь
В 1975 году фантастика исчезла с прилавков окончательно. И лопнуло наше терпение. Читать не даёте? Сами напишем!
Определённый опыт литературной работы имелся. У Белки… (Девичья фамилия её была – Белоножкина, отсюда студенческое прозвище Белка, ставшее затем семейным.) Так вот у Белки уже годам к семнадцати насчитывалось несколько стихотворных подборок в волгоградских газетах, у меня – в ашхабадских. Публиковать нас, правда, вскоре прекратили. Тогдашняя поэзия требовала пафоса, а с пафосом в нашей семье дело всегда обстояло из рук вон плохо.
Вот и решили побаловаться прозой.
Почему именно фантастика? Во-первых, осточертело то, что принято называть окружающей действительностью, во-вторых, как говаривал Вадим Шефнер, фантастика – продолжение поэзии иными средствами.
Сразу же договорились: Стругацким не подражать. Оглянуться не успеешь, как станешь эпигоном. Позже Эрик Симон скажет: «Сознательно удаляясь от Стругацких, вы нечаянно сблизились с Киром Булычёвым». И в чём-то, наверное, будет прав.
Итак, попробовали. И быстро осознали, что для начала следует забыть всё, чему нас учили на литературном отделении истфилфака: все эти экспозиции, завязки, кульминации… Вещи так не пишутся. Они так препарируются. Какая, к чёрту, кульминация, если даже не можешь заранее предугадать, когда и почему она стрясётся!
Пришлось первый рассказ сочинять на ощупь. Тыком по натыку. Забегая вперёд, скажу, что филологическое образование и в дальнейшем ничем нам не помогло. Конечно, от рассказа к рассказу мы нарабатывали приёмы, но заимствовали их откуда угодно: из дарвинизма, из системы Станиславского, из статьи Гоголя об архитектуре, даже из истории ширпотреба («принцип беспяточного чулка») – только не из теории литературы.
Придумали оригинальный, как нам казалось, сюжет – и, проговаривая вслух каждую фразу, сложили свою первую фантастическую историю – «Рисунки копотью». Слова, слова, слова. Ожирение текста. Метафора на метафоре и метафорой погоняет.
Впоследствии опус решено было считать пробой пера и пустить на запчасти.
Кому-то из нас попалась на глаза удивительная фраза Берлиоза о церкви в Коломенском. Наизусть я его слова уже не воспроизведу, но смысл их в том, что композитор был потрясён, впервые увидев вместо обычного нагромождения налепных украшений архитектуру целого. С этого момента «налепное украшение» стало для соавторов грязным ругательством, означающим ненужный словесный (или сюжетный) завиток. «Архитектура целого» в число рабочих терминов не вошла, поскольку больно уж красиво звучала. Но суть мы поняли: пиши только о том, о чём пишешь, и ни слова сверх того. Фантастический рассказ – сам по себе метафора. Вот с ней-то и надо работать.
Второй наш блин назывался «Поток информации».
Наученные горьким опытом, на сей раз обжали себя довольно жёсткими требованиями: никаких отдельно взятых пейзажей, портретов, внутренних монологов. Все описания – на уровне придаточного предложения.
Естественно, что герои были надёрганы из коллектива НИИ, где мы тогда работали фотографом и печатницей мокрых форм (кажется, это так называлось). Задачу перед собой ставили скромную: двумя-тремя штрихами достичь зримого сходства персонажа с прототипом. Институтскому художнику с любезного его разрешения были оставлены его подлинные имя и фамилия.
Сам учрежденческий абсурд, ради которого, собственно, всё и затевалось, мы, конечно, отразили довольно поверхностно, но, на наш взгляд, читать это уже было можно. Тем не менее по прошествии какого-то времени рассказ показался нам безнадёжно ученическим. Знакомые нас долго в этом разубеждали и к 1990 году отчасти разубедили. Спустя 15 лет со дня написания «Поток» был всё-таки опубликован.
«Летним вечером в подворотне»
Идею подсказал друг детства. Он придумал информационную жидкость. Дальнейшее было неотвратимо, как светлое будущее человечества, поскольку жидкость в российском понимании это прежде всего алкоголь.
Имея на руках два вполне членораздельных рассказика, мы, естественно, вообразили себя прозаиками и рискнули показать образцы нашего творчества литконсультанту одной из волгоградских газет. Реакция его была неожиданной. «Ребята! – сказал он. – То, что вы пишете, никакая не фантастика, а злая сатира на социалистическую действительность. Добрый вам совет: никуда это больше не носите и никому не показывайте».
Тогда-то и выявилась одна скверная черта соавторов: стоило услышать хотя бы намёк на критику, как собственный текст начинал казаться вызывающе бездарным.
Вернувшись домой, решили:
1. Никуда ничего не носить.
2. Жертвами режима себя не считать.
3. Сочинять в свое удовольствие, развлекая друзей застольными чтениями.
4. Впредь алкашей главными героями не делать. Дурной тон.
Понятно, что и «Подворотня» свои 15 лет отлежала как миленькая от звонка до звонка. Впервые напечатана в 1991 году. Как раритет.
У всякого ремесла своя азбука. Художник не может считаться профессионалом, не пройдя школу академического рисунка, не освоив законов перспективы, светотени, композиции. Музыканта, не имеющего понятия о сольфеджио, трудно назвать музыкантом. Даже стихосложение имеет свои законы. И только в прозу всегда приходят прямиком от сохи (станка, монитора, кастета).
Ренегат литературоведения, я по-прежнему убеждён, что начинающему беллетристу эта лженаука не сможет помочь ничем. Не помню, кто это сказал, но, сколько бы ты домов ни разобрал по кирпичику, всё равно зодчим не станешь. Ломать – не строить.
Думаю, каждый прозаик вынужден собирать помаленьку собственный инструментарий. Например, волгоградский фантаст С. одно время сильно злоупотреблял в частных беседах таинственным и явно самодельным термином «алгоритм рассказа» (не будучи при этом математиком). А питерский С. сообщил мне однажды по секрету, что если повесть вдруг без видимых причин остановилась, то это она так требует нового персонажа, что уже, согласитесь, ближе к эзотерике, нежели к точным наукам.
Любопытно, что и я, не будучи суеверным в жизни, становлюсь оголтелым мистиком, едва лишь речь доходит до писанины. Причина проста: в литературном произведении нет места случайностям, следовательно, приметы должны срабатывать безотказно.
Кажется, уже во втором нашем рассказе мы запретили себе одноразовых персонажей. Никаких «кушать подано»! Если в первом акте на сцене висит действующее лицо, то в последнем оно должно выстрелить.
Виновником написания рассказа явился всё тот же литконсультант, что принял наши цветы невинного юмора за злую сатиру.
