ночь –
Человек,
бросающий друзей.
И пускай ему приснится сон.
Будто он в неведомой стране
Брошен,
позабыт
и обречен.
Пусть свою собаку вспомнит он –
С ней случилось это не во сне.
* * *
Приспосабливаться не умею,
Прилипалой быть не могу.
Но от подлости я немею.
И слабо дать сдачи врагу.
Враг ли? Вроде не враг –
улыбается,
Речи теплые говорит.
Его слушаешь – умиляешься,
Отойдет – и нутро болит.
На свете подлости в достатке.
Добра нехватка – это да!
Но разберемся по-порядку –
Намного меньше ли добра?
Ведь даже самый «нехороший»
Хорош для близких и друзей.
А молодец во всем пригожий,
Для недругов своих – злодей.
Так кто есть кто? Необъясним
Круговорот добра и зла –
Вчера с одним,
Сейчас с другим,
А завтра вдруг –
с тобой беда!
* * *
Колодец, улица кривая,
десяток полинялых крыш,
и небо без конца и края,
и ты – одна под ним стоишь,
и теребишь конец косынки
как небо ярко-голубой,
и крыши, выцветшие льдинки,
плывут по небу над тобой.
* * *
Я вдруг заметил, что планета
Не взрослыми заселена,
А лишь детьми,
их добрым светом,
Лишь им на откуп отдана.
Мир стал теперь добрей и ближе
И дети всей большой Земли –
я чувствую, я это вижу –
Мои,
мы из одной семьи.
Вопросительное
Чего-то, может, я не понял?
Ну, значит, позже разберусь:
Еще, быть может, будет проблеск
Судить с налету не берусь.
И закавыка остается,
А с нею вместе – миражи.
Мне жизнь опять в лицо смеется:
Ты прав? Попробуй, докажи!
* * *
На колени встану пред иконой.
Не сочтите иноком меня.
Через все заслоны и препоны
Греюсь у небесного огня.
На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей – длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих – все короче и тоньше и у самой младшей – хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажь-бога – густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.
В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая… Предпоследняя омыла ноги обнаженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновь обращенную к Десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.
Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож – и толстая коса мертвой змеей упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы – следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.
Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми,
