Иван покупал всё, даже заведомые литературные неудачи вроде тюремных плачей позднего, так сказать, периода творчества. И доставуче-однообразные политические памфлеты со словом «борьба». Однажды приобрел, кривя рот, компилятивную «жизнь замечательных диктаторов», кажется, она называлась «Священные монстры». Осилил, с унылым кряхтеньем, даже эксперименты своего любимца в области формульной литературы – про какого-то там «палача» (в костюме из черного латекса тот порол похотливых мазохистов и тем жил), и бодренькую, из духовного вторсырья, фантастику, где нестарый душой старичок боролся с либеральным тоталитаризмом – тот, подлец, оказывается, придумал закон уничтожать всех граждан, достигших шестидесяти, чтобы не портили резвой юности воздух своим синильным метаболизмом... Однажды все книги Лимонова слились в сознании Ивана в один, симфоническим оркестром гремящий тысячестраничный томище – «Лимонов». И он любил его весь сразу.
Иван повернулся спиной к своей гостинице и зашагал по брусчатке в сторону потока машин, который ограничивал непроезжую площадь с четвертой стороны – вскоре оказалось, это и была премного воспетая Лимоновым улица Сумская.
Возвратился в номер Иван уже затемно. Послонявшись, вновь проэкзаменовал Людмилины телефоны.
Абсолютный коммуникационный ноль.
Тогда он бросился на узкую продавленную кровать и включил телевизор. А вдруг? Ну, Харьков город маленький, полтора миллиона всего, тележурналистов наверняка штук пятьдесят, вероятность есть.
Он пролистал пультом два десятка каналов. Без труда вычленил местные. Сосредоточился на них.
Вот передача о ночных клубах. Мельтешенье рывками освещаемых танцполов. По ним шастает молодящийся ведущий в негритянской шапке, с цепью из поддельного золота поверх тишортки. Камера выхватывает из темноты оскалы полуголых девушек, камера приближается, одеты они как шлюхи, но ведь наверняка обычные такие студентки, не хуже своих матерей. Девушки с преувеличенным пафосом поднимают засахаренные по ободу конусы коктейльных бокалов, лепечут несусветную полуграмотную чушь, «суперски!», «ты – зе бест!», они так хотят казаться испорченными, они демонически хохочут. Ведущий, на совесть испорченный еще при Горбачеве, подмигивает телезрителям, мол, мы с тобой одной крови, мы любим погорячее, он обнимает девушек, «чмоки-чмоки», исподволь рекламируются выступления каких-то коллективов, тем временем бегущая строка обещает исцеление от зависимостей и раззлобление малозлобных (Иван не сразу сообразил, что в первом случае речь идет вовсе не о душевных материях, но о табаке и водке, а во втором – о дрессуре собак), вскоре, мол, ожидаются гастроли супермегазвезды Вовы из Ростова, диджея Анджея, эрос-балета Zasoss, а кстати, в казино «Империал» розыгрыш элитной машины «бээмве» и каждому третьему посетителю супермаркета строительных материалов подарят кошелку дисконтных карточек, а плюс к тому волшебную палку, взмах которой вызывает лавину («лави-и-и-ну» – музыкально воет рекламный голос) весенних скидок на керамическую плитику и обои... Продакт плейсмента и контент плейсмента в передаче было так много, что если в кадр заплывала, к примеру, репродукция картины Климта, то исподволь зрела уверенность: Климт лично проплатил явление по безналу...
На другом канале плескались новости. Широкоротая ведушая с несимметричным лицом и глазами жертвы домашнего насилия читала текст, слава богу, на русском языке.
Все особенности артикуляции, которые приметил Иван в речи Людмилы, где они, впрочем, выглядели нежными и милыми, присутствовали и в речи ведущей – развесистое «ш», гортанное густое «гэ», как бы шипящая помеха на закраинах каждого второго слова. Казалось, тонкоматериальным прасимволом этой речи является столовская скороговорка «щи и борщи».
Новости были жидки и кислы, как помянутые щи: ЖЭКам не хватает денег на вечное жилищно-коммунальное, два миллиона пенсионеров что-то там такое субсидии, в милиции наградили самых прилежных и борьба с коррупцией (ведущая произнесла «коррумпцией») ускоряется и крепнет, тем временем новая петлистая горка в аквапарке, а кот редкой породы по кличке Паша взял первый приз на выставке котов редкой породы в польском городе Пшик...
После получаса эфирного этого серфинга Ивану начало казаться, что мозг его, нежный, мягкий, прямо крабье мясцо, натруженно ноет, как бывало после овертайма в Компании.
Позавтракавши, Иван выпил для храбрости коньяка в гостиничном кафе.
Там, на иссиня-зеленых лужайках скатертей, пошитых для экономии из обивочной ткани, топорщились покалеченные уже сигаретными огоньками кустики искусственных цветов.
Добрая половина окружающих Ивана фактур имитировала благородный мрамор (линолеум, навесной потолок), а вторая половина (барная стойка, ледерин на стульях) претендовала на сродство с малахитом. Из бриллиантового мира эстетики в кафе были делегированы допотопные, родом из семидесятых, чеканные ориенталии – чинно висели в простенках шароварно-грудастые гюльчатаи, напротив их верные хаджи-мураты сдержанно ласкали узкоглазых коней... До головокружения насмотревшись на интерьер, Иван опрокинул еще пятьдесят и отправился по адресу, начертанному Людмилой на картонке.
Таксист быстро нашел нужный дом. Оказалось, это в самом центре, недалеко от улицы Сумской, верхнее течение которой Иван вчера изрядно обследовал.
Лифт не работал. Иван забрался на седьмой этаж и остановился возле искомой квартиры.
Дверь оказалась добротной – бронированной, сдобной, обитой чем-то сочно-красным. Линза глазка была щедро окаймлена золотом. Самодовольный облик двери плохо вязался богемно-неприкаянным имиджем одинокой девушки Людмилы. «Дала чужой адрес!» – радостно завопил бесенок.
Сердце Ивана предательски бухало, и он решил обождать, пока выровняется дыхание.
Он спустился на полпролета и встал возле немытого, зимнего еще окна, за которым, впрочем, бушевало уже по-весеннему лазоревое небо. На часах была половина десятого.
Вот сейчас он позвонит в дверь. Скорее всего дверь отопрет ее мама-инвалид (она упоминала бедняжку). Представим, она только-только поджарила гренки дочери на завтрак. И теперь – морщинистое лицо мреет сквозь клубы пара – утюжит Людмилин брючный костюм для вечернего эфира. Она станет называть Ивана «молодой человек», сетовать, что не прибрано и стучаться в Людмилину комнату в самый неподходящий момент. А может Людмила и сама отопрет.
«Иван! Ну и дела!» – скажет она с ликующим звоном в голосе. Ее узкое лицо с припухшими веками озарится улыбкой.
Иван сам не заметил, как провел в этих беспечных мечтаниях десять минут.
