— А завтра у нас свадьба, — сказал Панарин. — Событие для Поселка поистине уникальное…
Знаю. Вышло так оно само
спал с Кристиной Профьюмо,
а майор товарищ Пронин
ночью спрятался в трюмо…
— Хватит! — рявкнул Панарин. — Вам же страшно! Вам очень страшно себя, Варфоломей!
— Ага, — сказал Пастраго. — И тебе тоже.
— Да нет, что угодно, только не страх, я пьян…
— Да ничего ты не пьян, голубчик, — пробормотал Пастраго, буравя его взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, как Тютюнин до грехопадения.
— А кому было страшно, кому нет — историю это не интересует, равно как всевозможных Несторов и Анонимусов, — сказал Пастраго. — Но вот кем мы были, дерьмом или чем-то чище — историю, быть может, ой как заинтересует энное количество лет спустя… Что стоишь? Топай!
Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы. Зоечка заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.
Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остов машины, поднял воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком полкилометра до коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.
Клементина сразу же его впустила.
Вот и окончен последний полет.
Черные горы. Малиновый лед.
Грустные краски заката.
Больше не резать крылом небеса.
Но не согласны с судьбою глаза
темная воля крылата…
Л. Замятнин
Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новых приказа. Первый извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорис кауза В.Б.Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторым объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину — за катание в ночное время и в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов упадочно-нигилистического содержания.
Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания КОБРА. Работа нашлась с момента учреждения комитета — на Площади имени Покорения Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:
Я в деле, и со мною нож,
и в этот миг меня не трожь…
Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина «Молоко». Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механиков и поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик вермута, велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился профессор Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в петлице. Его обыскали и, не найдя ничего алкогольного, пропустили на площадь, куда уже стекались принаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых задерживали и уволакивали к Тютюнину сотоварищи. КОБРА работала с неумолимой быстротой своей ползучей тезки — бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья был обострен, ухитрился разоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.
— Вот, ведь можете, — сказала Панарину Клементина. — Можете?
— Ага, — сказал Панарин. — Денек-то мы можем, чего уж там… Ты что такая ненормально веселая?
— Свадьба же.
Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчиво щурилась и пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачками оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра, и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок Чайковским и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с шампанским. Объявился вдруг Шалыган — побритый и причесанный, в черной тройке, украшенной десятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и букетике гвоздик. На него обалдело оглядывались.
Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной форме с золотыми Эдисонами в петлицах:
— Ахнуть хочешь?
— Излагай.
— Тарантул уходит.
— Врешь!
— Через два месяца. По состоянию здоровья, — авторитетно сказал Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего за свои слова. — Будет новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор в тридцать два. На той неделе прибывает пополнение — орава молодняка, из училища имени Холопа Никишки, как всегда.
— Да-а… — сказал Панарин.
— Чему тут удивляться? — пожал плечами Шалыган. — Тим, Тарантул последний мамонт Поселка, последний динозавр тех времен, когда вначале требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентом потерь.
«Интересно, сам-то ты из каких зверей будешь?» — подумал Панарин, украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам — был там и полный набор орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад и проявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды Улугбека, которую Панарин видел впервые в жизни на живом человеке, и ленточки, принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще не имел понятия. Чудит дедушка? Или нет?
— Вот тебе и выход, — сказал Панарин Клементине, чтобы уйти от загадок. — Понаедут молокососы с твердыми моральными устоями, воссядет тридцатипятилетний членкор, и все уладится.
В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выхода новобрачных стала строиться шпалерами.
— Тим!
Сзади стоял капитан Окаемов, румяный двадцатипятилетний детинушка, начальник Отдела Безопасности — косая сажень в плечах, серебряные лары, Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно — весь какой-то мятый, взъерошенный.
— Что? — спросил Панарин.
— Пойдемте. Немедленно.
— Что случилось? — встревожилась Клементина. — Сегодня ведь нет полетов.
— И не будет, не будет… — Окаемов бочком-бочком отходил, волоча за собой Панарина. — Мы в клинику, человеку там плохо, начальство просит позвать…
Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и совестливый. Энергию ему оказалось некуда приложить — его безопасники несли скучную службу в качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии посадочные полосы да отволакивали в вытрезвитель подобранных в горизонтальном положении пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей полуненужностью и малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенько запирался ночью в цейхгаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить стеснялся вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни. Кончал он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и порывался наружу — идти драться с засевшими в Вундерланде драконами и чудо-годами. Тогда из караулки приходил седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший еще легендарного надворного советника аэрологии Сперантьева, запускавшего некогда над Вундерландом воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками лейб-аэростатного его величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими ящиками фотографических камер. Касторыч показывал начальству ядреный кулак с вытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся: «А в рыло не хошь, салага»? Окаемов тогда сникал, покорно делал кругом через левое плечо и засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банку с малосольными огурчиками и уходил на цыпочках читать по складам Лукиана и Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.
