- Браво-брависсимо, дядя Костя! - вскочил со своего стула который-то из двух Коль. - Пррравильниссимо, старый воин! Мы всегда хорошо думали о вас, хоть вы и арррмейский генерал... Только... Ну что тетя Анечка в этом понимает? Вы меня, конечно, извините, тетя Аня, дорогая... Я очень... Очень я у... уважаю вас, - глаза его выпучивались всё сильнее, пока он, сам себе не веря, выпаливал эту тираду, - но... тетушка! Да ведь вы же запутались, устраивая Лизкино счастье... Ну что вы ей готовите? Кого? Старика с денежным мешком? Этого косопузого грекоса? Папаникогло этого? Губки и рахат-лукум в Гостином дворе, в низку? "Ах, Фемистокл Асинкритович, мы вас ждем, ждем..." Кто ждет? Она? Лизка? Чего ждет? Рахат-лукума его, халвы его липкой? Да как же вы не видите!..
У Анны Георгиевны и без всякого эн-два-о глаза были на мокром месте... Губы ее сразу же задрожали, подбородок запрыгал, слезы полились по щекам... Она рванулась было к дочери. Но генерал Тузов, оказывается, еще не кончил.
- Что? - загремел он, вырастая над пустыми бутылками, над мазуреками и тортами, как древний оратор на рострах. - Деньги? Чепуха! Молчать! Лизавета! Я _тебя_ люблю, как родную дочь... А, да какое - как родную! Ты - и моя Катька! Туфельки номер тридцать три, два фунта пудры в неделю, "хочу одежды с тебя сорвать..." Я тебя люблю, не Катьку! Слушай, что я говорю. Сам был глуп: женился по расчету... Стерпится-слюбится, с лица не воду пить, - мерзость такая!.. Подло упрекать? Весьма справедливо-с: достойнейшая дама, генеральша в полном смысле... Имеем деток: дети не виноваты!.. Но сам-то я, старый дурошлеп? Я-то чего ради душу заморил? Чем я теперь жизнь помяну, ась? Надечкиными "Выселками", семьдесят две десятины и сорок сотых, удобица и неудобица, рубленый лес и кочковатое болото, будь они прокляты: на генеральном плане так обозначено! Никого не слушай, Лизавета! Любишь - иди на всё! Не любишь? В старых девках оставайся, коли на то пошло, только...
Но тут пришел черед тети Мери...
Она никому не приходилась здесь тетей, эта сухая, высокая, всегда затянутая в старомодный корсет, всегда весьма приличная учительница музыки, с ее слегка подсиненными серебристыми сединами, с лорнетом на длинном шнурке, с гордо откинутой маленькой головой, несомненно когда-нибудь красивой, с фотографией пианиста Гофмана, им же надписанной, в ридикюле... Такой ее везде знали. Везде. И - всегда!
С малых Лизаветочкиных лет, она "ставила ей руку" (так и не поставила до этого дня)... "Тетя Мери - вся в музыке..." "Тетя Мери - сонатина Диабелли" и "Ль'армони дэз анж" Бургмиллера..."
Теперь эта тетя Мери, как сомнамбула, поднималась со своего стула: одна из всех она не переменила места, пока шишкинская зелень владела нами, одна, если не считать самого Шишкина...
Я обмер, увидев ее, думается, не я один... Худые длинные руки пианистки были прижаты к плоской груди. Лицо стало мертвеннобледным... Всем корпусом она рванулась через стол к генералу Тузову, и генерал Тузов в ужасе отшатнулся от нее...
- Константин Флегонтович! - зазвенел вдруг ее никем и никогда не слыханный, неожиданно молодой высокий голос - такой голос, что у нас у всех мороз пробежал по коже. - Нет, Константин Флегонтович... Этого я вам не позволю! Как - Лизаветочке тоже? Нет, нет, нет! А вы, если уж начали, договаривайте до конца. Мон дьё! /Боже мой (франц)/ Да, вы не любили Надин, не спорю. Ей не легко, вам - тоже не легко! Ну а той-то, которой вы клялись в вечной страсти? Той, которая отдала вам всё, что имела, господин поручик Тузов, Кокочка Тузов, Котик? Отдала даже то, что принадлежало другому... Та, которую вы - да, вы! - отвергли... Она-то что же? Ей-то чем помянуть свое страшное, свое бессмысленное существование? Точку замерзания свою? Ах, она поступила по вашему мудром у совету. Она осталась "барышней", да, да! Сначала - просто барышней. Потом - немолодой барышней. Наконец - старой барышней, старой девой... Вы знаете, что ей выпало на долю? Откуда вам это знать, это знаем мы... О, эти уроки в разных концах города, в сля коть, в пургу, под летними ливнями - в чужих, живых, счастливых семьях! О, эти детские головки - с бантами, с косами, стриженные ежом, кудрявые, касайся их, ласковая старая дева, - у тебя никогда не будет ребенка! Вдыхай хоть их теплый чистый младенческий аромат! Серый дождь, заплатанные калоши, пустая комната на пятом этаже. "Мария Владимировна, сыграйте нам "Аппассионату". "Душечка, вы с такой душой ее играете!" "Аппассионату!". Я!.. Мокрая юбка бьет по ногам, надо платить за прокат пианино... Беги, старая ведьма, кому ты нужна?! Разучивай фортепьянную партию "Крейцеровой! - ты же аккомпаньяторша, ты - умеешь! Играй "Мазурку" Венявского, играй танго, тапёрша! Не оборачивайся, тебе играть, извиваться будут другие... "Аппассионаты" не для тебя, - бренчи! "Странно, откуда у нее такой темперамент, у этой седой летучей мыши, пустоцвета, старой девы? Что она-то понимает в страстях?.."
Горло у нее перехватило. Судорожный жест: сухая рука ее рванула со стола первый попавшийся бокал, она выпила с жадностью привычного пьяницы, голос ее почти перешел в крик:
- Лиза, Лизанька... Милая! Только не это... нет, - не это! Умоляю тебя, что угодно, только... Лучше пусть всё летит к черту! Лучше - какой угодно травиатой, /Сбившаяся с пути, в переносном смысле - кокотка (итал.)/ только не такой смертельный холод, не такое про... про.. прозябание... Как червяк под землей... Как увяд... как увядший...
С силой оттолкнув от себя стол (вот тут бокалы и рюмки попадали на скатерть, по полотну побежали красные пятна), она кинулась прочь... Генерал Тузов, человек с именем, преподаватель Академии Генштаба, посерев лицом, схватил ее за руки:
- Мери... Мурочка... Ты права... Я знаю, я - негодяй, трус. идиот... Но... как же теперь, Мурочка?..
И - точно прорвало плотину. Все как один вскочили, кинулись кто куда. Все загалдели, перебивая друг друга, хватая друг друга за лацканы тужурок, за локти, за пуговицы пиджаков... Мейерхольду бы такую сцену ставить - и то... Не знаю, как... Взрыв парового котла!
Всё, что в душах людей десятки лет слеживалось под всё нараставшим давлением, что кипело, клокотало, пузырилось, распирало болью грудные клетки, вдруг, громыхнув, вырвалось наружу... Всё взорвалось! Ничего нет: условностей, приличий всяких... К дьяволу, к дьяволу, ко всем чертям мира!!!
Раичка Бернштам, с рюмкой в руке, этакое колибри в золотистом шелку, вскочила на стул, проливая вино на скатерть, на платье, на плечи соседей... Сергей Сладкопевцев - он вот, он! - с выражением ужаса ("Рая, Рая... Не сейчас, не здесь!") держал ее за талию, умоляя сойти, уйти, подождать.
Ольга Яновна Стаклэ - этой было легче всех! - Ольга Стаклэ, огромная, великолепная, как статуя прибалтийской Венеры, отбрасывая движением головы за спину удивительные, в руку толщиной, косы свои, с жаром, - и, видимо с полной откровенностью, - грозя ему п альцем, отчитывала, уговаривала, исповедовалась перед дядей Костей и тетей Мери... - но полатышски, по-латышски! Ей можно было что угодно говорить, и видно было, она себя не стесняла: глаза ее сверкали, зубы тоже... Ее ведь никто не понимал, умницу! Коля положительный продолжал громить несчастную Анну Георгиевну, зажав ее в дальний угол.
