Она захохотала, повелительно указывая пальцем на кушетку:
— Сядьте! Я не боюсь похотливых поэтов; меня страшат половозрелые математики.
Хиликс села в дальний угол кушетки и сказала:
— Давайте договоримся о линии поведения. Воскресных встреч больше не будет. Воскресенья я провожу со своими родителями в Сосалито, и нарушение привычного порядка будет выглядеть подозрительно. Никаких телефонных звонков. Звонки только по кодовой голосовой связи, и пусть они будут очень короткими. Мы должны ограничить наши встречи одним часом по субботам. И будем менять часы этих встреч, договариваясь о времени в предшествующую субботу.
— Вы предусмотрительны.
— Я вынуждена быть предусмотрительной. Если кто-то из власть имущих докопается до этого и заподозрит плохое, нас подвергнут психоанализу.
— Мне бы не хотелось пройти через это снова, — сказал он.
— Вы уже проходили?
— Мать выпала из окна, когда поливала цветы на карнизе. Когда это случилось, я был еще ребенком. За неимением лучшего, я во всем винил цветочные горшки. Когда я их сбрасывал черенком метелки с карниза, один горшок чуть не угодил на голову прохожего. Меня подвергли психоанализу на агрессивность.
— Ваш анализ наверняка проводил какой-нибудь студент-психоаналитик, — сказала она, — но вернемся к нашим баранам. Вам приходилось читать поэзию Фэрвезера?
— Нет, я умышленно не стал читать его стихи. Мне никак не выбраться из леса восемнадцатого века. Ваш парень, Моран, оказал мне огромную услугу, но когда я добираюсь до великого художника, мне хочется понимать его язык.
— Вы явно переоцениваете поэтическую мощь нашего знаменитого героя. — Она протянула ему маленький томик. — Откройте эту книгу и прочтите мне наугад любое четверостишье.
Он раскрыл книгу и прочитал:
Так было холодно, что снега хруст
Рвал ветер из-под ног
И вихрем по камням откоса нес,
Чтоб он, крутясь, к подножьям елей лег.
— У него нетрудный язык, — сказала она, — не правда ли?
— Здесь всего два-три оборота, которыми я не пользуюсь в обычном разговоре, но лишь по той причине, что, применяй я их, не каждый из моих друзей меня бы понял.
— А что вы скажете о теме?
— Снежная картина? Мне она нравится. Я всегда питал слабость к снегу, он так громко похрустывает, когда несется по каменистому откосу. Здесь и в помине нет этого слащавого сентиментального вздора, который звучит для меня каким-то чавканьем.
— Но в этом нет символики, — запротестовала она.
— Одним символика нравится. Другим нет. Я не принял бы символику в снежном пейзаже. Я люблю мой снег чистым и неподдельным.
— В стихах должен быть какой-то скрытый за очевидностью смысл, — сказала она. — Теперь откройте страницу 83.
Он открыл названную страницу и нашел на ней знакомое название:
«Откровения с наивысшего места, с исправлениями», но здесь было только четыре строки из тех, что она читала наизусть в Пойнт-Сю, с добавлением декоративных строк из звездочек перед началом и в конце.
* * *
Он говорил нам, став на возвышенье,
Что Он есть тот, кто ищет пораженья,
Что яд болиголова — угощенье,
Что параллели встретятся в стремленьи.
* * *
— Вы говорили мне, что, по вашему мнению, это Нагорная проповедь, — сказала она, когда он оторвал взгляд от книги. — Так же думал и редактор. Редактор поставил слово «Он» с заглавной буквы, изъяв строки о благословении убийством, которые не соответствуют образу Иисуса.
Другой момент: звездочки обычно означают купюры. Редактор сделал их наподобие декоративного орнамента, и это убеждает меня в том, что он принимал меры для прикрытия своего деяния. Если бы кто-то пришел к нему и сказал: «Смотрите-ка, это не полное стихотворение», он мог бы ответить: «Да, но я отметил это обстоятельство. Вы же видите звездочки».
Человек, который мог бы это сказать, редактор всего этого томика, руководитель Департамента Литературы. Его подпись придала томику внушительность. Но зачем главе департамента редактировать книгу безвестного поэта?
— Фэрвезер был государственным героем, — напомнил ей Халдейн.
— Но не по части поэзии. Более того, название этой книжки — Полное собрание поэтических произведений Фэрвезера I. Такое название — полный обман.
— Девушка, вы возлагаете на государственные власти ответственность за цензуру и искажения.
— Именно так. Это вас шокирует, но это правда! Возьмите вторую книгу, только листайте ее аккуратно, и вы найдете в ней другое стихотворение Фэрвезера, даже не упомянутое в Полном собрании поэтических произведений.
Это антология поэзии девятнадцатого века. Она не перепечатывалась вот уже более ста лет, фамильная реликвия, и это, по-видимому, единственный экземпляр в мире. Откройте страницу 286.
Он осторожно перелистал книгу до нужной страницы. Бумага была хрупкой от времени, но буквы старинной печати различались прекрасно.
Он нашел стихотворение. Само название говорило о том, что это Фэрвезер в чистом виде: «Жалоба приземленного звездного скитальца».
Всякий нас видел на Млечном Пути,
Молнией курс был отмечен,
Но нас возвратили, испортив нам
С Малой Медведицей встречу.
Нам говорят, что решили Парки
Тенёта с галактик смести,
Еще беспристрастнее нить судьбы
Из этих тенёт сплести.
Уран звездолету-дракону был,
Что Геркулеса столбы,
Ориона вспышки были маяк,
Когда мы к Плеядам шли,
Где одиноко плачет Меропа,
Тщетно глядит в небеса —
Смертным любимым, что были у ней,
К ней возвратиться нельзя.
Вы, парни, ошиблись, кто свет взнуздал.
Крепкие сердцем сдюжат.
Но парни грустят и сходят с ума —
Душам пустым недужно.
О, Боже правый, если б я мог,
Снова б в том море плавал,
Чтоб видеть, как Парки из нити судьбы
Сплетают мой звездный саван.
Как только Халдейн склонился над текстом, стихотворение захватило его с самого первого образа — как это точно и как справедливо, справедливо, а не просто правдиво, представлять лазерный корабль оставляющим позади себя молнии, и внезапно он сам остро затосковал по звездной шири, оплакивая последнюю измену Меропе, той, которая любила смертного и действительно умершего; горюя и негодуя над саваном, который сплетен для доблестного звездного скитальца, желавшего возвратиться назад, даже если это означало космическое сумасшествие и смерть. Гиганты ходили по этой земле всего какую-то сотню лет назад.
