Пять лет пяти-конечное время, портрет пятилетья в поэме. Пять лет это не пятилетка, это столетий пять, сжатых в кулак искусства, это не мыслить, не су-ще-ство-вать без кино, так как кино это наше шестое чувство!
Из студии все поехали к Таньке Олиной, а я - в диспансер, в палату номер девять, вторая койка от окна.
Глава одинадцатая
Ян Паулс явился ко мне прямо с работы.
Пижон - в пенсне. Всегда носил круглые очки, и глаза у него были большие и добрые, а теперь стали холодными, ироничными.
Хлопнул меня по плечу. По-моему, в этом что-то искусственно бодрое, когда проверяют твою устойчивость крепким ударом.
- Как дела, Сергеич?
- Врачи молчат. Месяц прошел только. Еще два ждать до первых результатов.
- Два? - Ян завистливо вздохнул. - Везет же людям. Чем ты хоть здесь занимаешься?
- Пью... лекарства. Ем, что дают и что гости приносят, сплю, как бревно, только на одном боку - сосед кашлем замучил.
- А бильярд у вас тут есть? Я бы тебе сейчас... - Ян сделал паузу, снял пенсне и начал протирать его замшевым лоскутком.
- Мы теперь с тобой в разных весовых категориях, Ян, я же на три кило за месяц поправился. Почему раньше не приходил?
- Как там у вас?
Ян долго юлил, мялся, но я чувствовал, что он что-то не договаривает. В конце концов я не выдержал:
- Ян, ты что-то темнишь. Давай выкладывай, я же вижу, за свои стеклышки не спрячешься.
Ян помедлил еще.
- Не знаю, как тебе сказать... Ты же знал Гришку Борзова?.. Помнишь?..
- Конечно. Гриша Борзов, муж нашей Малики...
- Умер.
Гришка умер?!.. Бывший матрос, умница и язва, мужик крепкий, словно литой, в расцвете сил и... умер.
- Что с ним?
- Помнишь, он все на сердце жаловался? Положили его на обследование. Ничего не помогало. Лика через родственников достала какое-то сильное лекарство. Уж не знаю, в чем его отрицательный эффект, может, аллергия какая-нибудь, но у у него было сильное отравление, что-то воспалилось, и спасти уже не могли. Он же всегда был мнительным, всего боялся - микробов, грязи всякой. И врачам не верил, а вскрытие показало, что сердце у него здоровое, на пятерых хватило бы...
Ушел Ян, понемногу истекло время до отбоя. Уснул я скоро, проснулся от собственного крика...
Садится солнце. Не ясное, а где-то за тучами дыма. Последние лучи освещают дорогу, по которой я иду. Я - женщина, на мне длинное платье, на голове платок и котомка за плечами. Слева, среди развалин, разрушенных стен стоит деревенская девушка в телогрейке и сапогах и монотонно говорит: "... сначала я жила с мамой, а потом пришла война..." К ней подступают все ближе и ближе, молча, с мужским блеском в глазах, солдаты. В неровном загаре лица, белый оскал зубов. "...сначала я жила с мамой, а потом пришла война..." Неужели она не видит их лиц? Темнеет. У дороги в кустах - солдаты. Их лица лоснятся от пота, они тяжело дышат. Я иду все быстрее по дороге, она из светлой становится серой, я бегу и слышу топот солдатских сапог за спиной, а дорога в колдобинах, в ямах, в открытых могилах, куда брошены голые скрюченные люди. Все труднее бежать, путается платье, перепрыгивать через могилы я боюсь, а котомка размоталась в длинный шлейф, на него наступают сапоги, а я рвусь, рвусь, рвусь из лямок, задыхаюсь и кричу...
Глава двенадцатая
Этот сон снился мне три ночи подряд без изменений, только слабели краски, и я, зная, чем кончится сон, просыпался сам. На четвертое утро во время прогулки во дворе ко мне подошел Егор Болотников. Долго рассматривал меня хитро прищуренными глазами, скалился белыми зубами из бороды пока я не выдержал:
- Ты чего?
- Я чего? Я - ничего, - тут же уверенно ответил Болотников. - Ты лучше скажи - когда?
- Что когда? - совсем запутался я.
- Когда орать по ночам перестанешь? - рассмеялся Егор. - Спать не даешь.
- Я не ору... - смущенно ответил я, а сам отвел глаза, в душе очень удивившись словам Егора. Наверное, также человек недоверчиво отрицает, если ему скажут, что он храпит во сне.
- Ладно, бывает, - Егор миролюбиво подтолкнул меня плечом. - Сон-то хоть страшный? Расскажи, обожаю страшные сны. Кроме того, примета есть такая: сон расскажешь - не сбудется... А знаешь лучше что? Поехали ко мне в мастерскую. Прямо сейчас, а? Мне все равно туда надо.
Я засомневался.
- Я еще ни разу не уходил, Егор. Кроме как на юбилей нашей студии.
- До обеда успеем, не дрейфь. Здесь не так далеко - минут сорок пять, да обратно еще столько же, ну, там с полчаса побудем, так что у нас еще минут сорок в запасе останется... чтобы пузырек прихватить... А то что-то стало холодать...
- ...не пора ли нам поддать? - подхватил я.
- Грамотно, - ухмыльнулся Егор. - Давай, кто больше поговорок таких знает?
- Чего тянуть резину - по рублю и к магазину.
- Невелика трата - по рублю с брата.
- Ножки зябнут, ручки зябнут - не пора ли нам дерябнуть?
- Не собрать ль нам с умом и не сбегать за вином?
- Питие есть веселие Руси. А нас не хватятся?
- Да кому же мы нужны, дед? - удивился Егор.
- Я тебе не дед.
- Дед, - оценил меня взглядом Болотников. - Если кто мне не нравится, то я того никак не называю, если нравится, то дедом, а если люблю - то старым. Так что ты для меня - дед.
Ехали мы сначала на троллейбусе, потом в метро, потом в автобусе, пока не попали в квартал новых блочных домов. Егор по пути с интересом расспрашивал меня о киностудии и я рассказал ему о Косте Гашетникове, о Виталии Вехове, о Коле Осинникове, про "Ночь открытых дверей", о фильме "Карусель" и про приключения бутылочки водки. Егора особенно заинтриговала мультипликация, он тут же начал добродушно фантазировать, какие можно было бы сделать забавные игрушки в сценке встречи Нового года с шампанским. Но по-настоящему его заинтересовал рисованный звук.
- Как рисованный? Неужели звук можно нарисовать? А если можно, значит, я могу нарисовать себе какой хочу звук? - засыпал меня вопросами Егор.
- На кинопленке, рядом с изображением, - объяснил я Егору, - то есть рядом с кадриками, идет звуковая дорожка. Она похожа на запись электрокардиограммы, ну, как у нас в кардиологическом кабинете. Вот и придумал кто-то - если на кинопленке нарисовать кривые квадратики или треугольники или просто какой-то орнамент, то получится звук, которого не существует в природе. Хотя в принципе все музыкальные инструменты, созданные человеком, издают звуки, которых нет в природе.
- В наоборот нельзя? - загорелся Егор. - Чтобы я, например, нарисовал картину, а какой-нибудь прибор, бродя своим лучом по ней, извлекал бы симфонию или концерт для балалайки с оркестром?
- Может быть, это и возможно, но пока я о таких приборах не слыхал.
- Жаль, - вздохнул Егор. - У меня иногда, когда я пишу картину, в душе такая музыка звучит...
