– А ведь умеешь, – продолжала девица, возвращая планшет. – Татуировки у тебя красивые. И вот тут вот височки всё-таки получились очаровательно… – она улыбнулась Дику. – У тебя замечательные височки, почти бачки. Не сбривай их. А вот эту пакость, – она тронула пальчиком его подбородок, – фу, лучше убери.
– Ила, – нежно сказал Сэйкити, – твои суждения об искусстве – квинтэссенция пошлости, но за это я их и люблю. Ты безошибочный индикатор: то, что тебе противно, не может не быть прекрасным.
– А ты грубиян, – судя по равнодушному тону девицы, такие пикировки между ними происходили не в первый и даже не в десятый раз. Татуировщик рассмеялся.
– Пойдем проведаем нашего страдальца, – сказал он, чуть подтолкнув Дика в спину.
И в момент толчка юношу осенило: Моро. Нет, ни лицо, ни голос не похожи, но что-то общее, какая-то внутренняя трещина…
– Что с тобой? – обеспокоенно нахмурился художник. – Чего это ты вдруг вспотел?
– Я… – Дик поморщился. – Со мной все в порядке. Я просто… посижу, если можно.
– Можно, – Сэйкити раздвинул двери в конце коридора. – Так, ну что у нас тут?
Страдалец, лежащий на футоне вверх лицом, дышал уже не так прерывисто и мучительно, как час назад. Татуировщик показал Дику на табурет в углу, а сам сел на пол, и… спустил брюки.
После чего отстегнул ноги. То есть, протезы.
– Мешают, – бросил он через плечо, склонившись над клиентом и водя пальцем вдоль черных и красных линий. – Хо-ро-шо. Просто великолепно. Краска разошлась как надо, господин Че, и воспаления тоже особенного нет…
– Ты это называешь «нет»? – клиент охнул.
– Это нормальный отек, а не воспаление. Пользуйтесь заживляющим гелем – и через неделю приходите на инсталляцию. Дора!
Двери раздвинулись, на пороге появилась заспанная коротко стриженая девушка.
– Помоги господину Че одеться и проводи. Карточку – ей, господин Че. Дора, у меня на сегодня никто больше не записан, так что прошу меня не беспокоить до вечера. Если придут новые клиенты – запишешь их сама. Ты же у нас умница…
Клиент пожал художнику на прощанье руку и удалился. Сэйкити с пульта заблокировал дверь, на руках перепрыгнул через протезы и в одну секунду пересек комнату, очутившись возле бара.
– Ты так напряжен, будто собираешься дать мне по башке и вычистить сейф, боя, – из бара показалась бутылка какого-то золотистого напитка. – Выпей и расслабься. Или ты в самом деле вознамерился обчистить наш бордель? – Сэйкити-Огата засмеялся. – Брось. Баккарин почти все дела ведет по безналичному расчету. И в этой комнате нет ничего ценней бутылки малабарского брэнди, которое я предлагаю тебе и так.
Новый ловкий бросок на руках – и Огата снова оказался напротив Дика. Раз – левая рука, не глядя, подхватывает маленький лаковый столик, два – столик становится между ними, три – посреди лаковой столешницы, площадью меньше панели терминала, как будто выросли бутылка и две маленьких рюмки.
– Выпьем.
– Нет, я… спасибо, нет, – больше всего теперь Дику хотелось уйти.
– Да что с тобой? – нахмурился Огата, разливая напиток. – Так не пойдет, боя. Ты меня заинтриговал по самые уши, а теперь, похоже, хочешь удрать. Спешишь куда-то? Или… я тебе противен?
Дик помотал головой на оба вопроса.
– Я просто…
– Извини, мне нравится работать и спать на полу, а с этими штуками, – Огата тронул протез, – просто неудобно. Когда три-четыре часа елозишь вокруг клиента, они – мертвый груз. Двадцать килограмм металлопластика и полимеров, которые приходится тягать за собой. Выполняя при этом, заметь, очень тонкую работу. Я понимаю, что выгляжу мерзко, но…
– Нет, сударь, дело вовсе не в этом, – Дик набрал в грудь воздуха и выпалил: – С вами хочет поговорить сеу Ройе.
Огата вздохнул, залпом осушил свою рюмку, потянул воздух носом и выдохнул через рот.
– Отличный малабарский брэнди, – сказал он. – Пей.
Дик понял, что проще выпить, чем объяснить, почему и насколько сильно он не хочет.
– С одной стороны, – сказал Огата, наполняя рюмки, – мне ни капли не хочется встречаться с Ройе. Ну вот ни на столечко. С другой – не буду скрывать, Райан, можно просто Ран, я в тебе заинтересован. А с третьей – вижу, что тебе хочется сейчас лишь одного: рвануть отсюда во все лопатки. И, кажется, единственный способ тебя задержать – это сделать вид, что у тебя есть шанс уговорить меня встретиться с Ройе. А, дьявол. Я знал, что тут какая-то засада. Не может того быть, чтобы судьба вот так прислала ко мне моего Кухулина, не подбросив одновременно какой-нибудь пакости. Боя, ты хоть понимаешь, чего от меня может хотеть Ройе? Или ты, как бедняжка Исаак, взвалил на себя этот хворост, сам не зная, кого тут ведут на заклание?
– Я понимаю, чего хочет сеу Ройе, – сказал Дик. – И догадываюсь, какую роль должен сыграть сам.
– Так что ж ты лезешь под нож? – на лбу Огаты прорезалась страдальческая складка.
– Для меня ножи везде. Я могу только выбрать один из них.
Огата осушил вторую рюмку.
– Давай так, – сказал он. – Я завтра утром встречусь с Ройе. Но сегодняшние вечер и ночь – мои. Ты мне позируешь для Кухулина на переправе.
– Сделка? – Дик наклонил голову.
– Сделка.
Они ударили по рукам.
– Хороший мальчик, – Огата усмехнулся и покачал головой, потом зычно крикнул: – Дина! Дина, сообрази нам чего-нибудь пожрать!
Только тут до Дика дошло, что золотая накладка на ухе Огаты – мини-терминал с переговорником.
– Интересно, что бы ты делал, – проговорил Огата, – если бы по экстерьеру мне не подошел.
– Я бы уперся у ваших дверей, – честно сказал Дик. – И не ушел, пока не получил вашего согласия.
И очень может быть, добавил он про себя, что это было бы легче.
* * *
Становиться своим, оставаясь чужим; становиться чужим, оставаясь своим – вот жизнь синоби.
Он отказался взять портшез до отеля «Огненные столпы», и теперь шагал по улицам Шорана, неспешно, почти лениво, пропитываясь здешней атмосферой, осваиваясь и усваиваясь, медленно закукливаясь, чтобы утром в гостиничном номере без труда сойти за своего.
В Шоране ещё ничего не цвело. Через месяц с небольшим, в Сэцубун или около того, должна была начать цвести красная слива. Он улыбнулся, проходя по аллее пока еще голых деревьев, жалких на фоне вечнозеленых пальм и карликовых пиний. Улыбнулся им как друзьям.
– Наступила зима и пришли холода. Сто цветов растеряли свой пышный наряд. Только слива не хочет сдаваться ветрам – и под снегом цветы алым цветом горят, – продекламировал он вполголоса.
Алая слива, хун мэй – символ стойкости и терпения, герб дома синоби.
