– Ну а кто же тогда “выдувает” таинственные пузыри?
– Обычная молния. Во время грозы напряженность электрического поля Земли повышается в тысячу раз. Линейная молния, попав в каплю или даже создав вокруг сильное поле, раздувает ее. Но для этого нужно, чтобы в капельке попалась какая-нибудь неоднородность - пылинка, песчинка. Сопротивление электрического тока в этом месте возрастает, и вода начинает разлагаться на кислород и водород. Конечно, в природе все происходит намного сложнее, иначе после грозы шаровые молнии тучами летали бы вокруг нас. Нужно, чтобы одновременно совпали десятки тысяч разных условии - и величина заряда, и размер капли, и чистота воздуха. Да-да! Как ни странно, но шаровую молнию чаще встречают сельские жители и летчики.
Гипотеза Месеняшина объясняет многое. Например, цвет.
Шаровые молнии бывают Желтыми, оранжевыми, бело-голубыми и даже черными. И зависит расцветка от… толщины оболочки пузыря.
Если пленка тоньше длины волны видимого света, то молния будет черной. Нечто подобное наблюдал еще Ньютон, когда рассматривал пену у берега реки. На пышной бело-желтой поверхности встречались совершенно темные области, похожие на ямки. Ньютон подносил к этому месту иголку, и… л он алея черный пузырь, самый тонкий из всех. ???
– А почему одни молнии взрываются, другие исчезают незаметно?
– Каждому огненному шару отведено свое время жизни, оно зависит от размера пузыря. Молния метрового диаметра - а больших пока никто не встречал - может существовать только две минуты. Если шар по какой-то причине разрядится раньше срока, произойдет взрыв, а когда заряды стекают постепенно, он исчезает незаметно. - Вот почему при встрече с шаровой молнией безопаснее всего не двигаться. Многие же, наоборот, открывают форточку, включают вентилятор, размахивают веником. А воздух вокруг шара должен быть неподвижным, тогда он исчезнет через несколько секунд сам. Вот что еще полезно запомнить - разрядить молнию легко, а разрушить невозможно. В нее даже стреляли из ружья, но шар не взрывался. Кстати, мыльный пузырь тоже можно проткнуть спицей, а он все равно останется целым.
Проводя аналогию с пузырем, я понял, почему шаровая молния летает - ведь ее плотность близка к плотности воздуха.
Иван Сергеевич ШМЕЛЕВ ПОЧЕМУ ТАК СЛУЧИЛОСЬ
Все сильней мучила бессонница. Профессор понимал, что это от переутомления, главное - от жгучей потребности “подвести все итоги”. Давно это началось, но в последние месяцы обострилось в связи с напряженной работой над “главным трудом всей жизни”- “Почему так случилось”, а именно - революция и все, что произошло, как ее следствие. Он писал и раньше на тему “философия прогресса”, а на склоне дней - было ему к семидесяти - явилась неодолимая потребность: “все уяснить”, даже судить себя”. Работа увлекала, раздвигалась, терзала. Отсюда, понятно, и бессонница.
Он посоветовался со знаменитым невропатологом. После тщательного исследования - расспросами о жизни и применением точнейших аппаратов, бесспорно определяющих уклоны и поражения нервной системы, невропатолог успокоил профессора: “все поправимо рациональным лечением… у вас самая типичная острая неврастения…” - и дал указания и средства.
Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться - “без мыслей”, ел ягурт, принимал назначенные лекарства, ложился в 10, брал Пушкина, чтобы привести себя в душевное равновесие, и, потушив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: “Ну, раз уж не можете не думать… думайте, но только о легком и приятном”. Сон становился покойней, а главное, прекратились эти ужасные пробуждения “от толчка” ровно в два, после чего - бессонница и “мысли”.
Ну вот в одну “дикую” ночь прежнее вернулось: не только прежнее, а с обострением, до бреда.
Профессор лег в десять, приняв успокоительного, взял Пушкина, открыл, как всегда,- что выйдет. Вышло “Воспоминание”, где лежала спичка. Он знал это наизусть, но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение В. В. Розанов, называл “50-м псалмом для всего человечества”. “Правда,- раздумывал профессор,- воистину покаянный, но человечество не почувствует изумительной глубины всего: это - наш покаянный псалом, русского духа-гения”. Нашел новые оттенки, томительные три “т”: “В уме, подавленном т-оской, т-еснится т-яжких дум избыток”. Нашел еще три “и”: “Воспоминание безмолвно предо мной свой дл-и-нный разв-и-зает св-и-ток”. В этих “и” чувствовалось ему бесконечно-томящая мука “угрызений”. Усмотрел и другие “и”, еще больше усиливающие томленье: - “И…- с отвращением читая жизнь мою…”, “И…- горько жалуюсь,., горько слезы лью…” И это двойное - “горько”!
“Но строк печальных не смываю”.
Этот стих он называл “приговором”, наступающим неизбежно, неумолимо,- уйти от него нельзя доводами рассудка, а надо принять и… что? - выстрадать?… И опять, в какой уже раз подумал: “Да, счастливы верующие крепко… находят исход томлению в пафосе покаяния… и не просто один на один с собой, а при уполномоченном для сего свидетел е… и, кажется, это верно… психологически…” Томительно признавая, что “смыть” нельзя, он закрыл книгу и вопреки советам невропатолога невольно стал развивать свой “свиток”… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, испугался, принял еще снотворного и заставил себя думать о “легком и приятном”. Как же чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого театра, в морозы даже предвкушая, что вот достанет на галерку за 35 копеек, снова увидит “Фауста”, с Бутенко в роли Мефистофеля. Ну и басище был! И как же чудесно-просто давал “черта” без всяких выкрутней. И правильно: раз тот в такую “розовенькую” втюрился, к чему с ним тонкости! Именно такой “черт” и в немецкой легенде, и в наших сказках,- простой, без “демонического”. Вспомнил, как ярким морозным утром сторож вывешивал наконец долгожданную раму в проволочной сетке с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше крупно, радуя праздничным,
ФАУСТ Мефистофель - г. Бутенко “Бутенко поет! бра-во!! - пятым в очереди, галерка в кармане!…”
На этом профессор заснул.
…Снег и снег. Сугробы - гора горой. И - ночь. Крепкая, морозная, глухая. Он стоит на расчищенном от снега месте, будто сцена в Большом, последний акт “Жизни за Царя”, без леса только. И вот - сугроб начинает шевелиться, показывается темный гребешок… Изба, должно быть? Уж и солому видно, вот и карнизик, с “петушками”…- старая изба, такая милая, родная. Так и возликовало сердце: родная, ми-лая! А снег все осыпается, уж и оконце видно - красным пятном, все пламенней.
