Ознакомительная версия.
Дом у дяди Гоши действительно всегда был светел и чист.
Сказкин и Веселое, существа, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил намертво к рукавам. В холода без рукавиц не поработаешь.
В горисполком Веселое и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.
Назревала катастрофа!
Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны — розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
Окорок вкусно пах.
Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселое долго смотрели на окорок.
Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.
Индус тоже.
«Хватит тебе фосфор жрать, — заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. — Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!»
А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!»
А пурга набирала силу.
Город занесло под третий этаж.
Очень скоро Сказкин, Веселое и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.
«Горячее, — деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, — горячее, оно, понимаешь, полезно!»
И Сказкин, и Веселое — оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.
Однако всему приходит коней.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину — был пуст и звучен!
И был день.
И пурга кончилась.
Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»
Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.
Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.
«Убью! — кричал он Индусу. — Отдам корейцам!»
Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.
«Молодец! — отметил про себя Веселов. — И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»
Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.
— Не стреляй! — завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. — Что ты делаешь? Не стреляй!
Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»
К утру Луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
«Прощелыга! — тосковал я по Сказкину. — Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»
Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?
Шорох текучих шлаков.
Шорох осыпающихся песков.
Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.
«Эту курву мы поймаем, — отчетливо прозвучало у меня в ушах, — ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»
Песня, как это ни странно, приближалась.
«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем — будто знамя…»
Ну, и понятно:
«Змей!»
Это не было галлюцинацией.
С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин — бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
— Начальник! — время от времени выкрикивал он. — Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?
— Тише, организм! — негромко окликнул я Сказкина.
Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:
— Не боись! У меня «тозовка»!
Серп Иванович Сказкин презирал страх.
Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.
Серп Иванович был прекрасен.
И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.
Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:
— Полундра!
В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.
Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной «тозовкой» в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.
— Чего орешь? — спросил он.
И тут же добавил:
— Ладно, не отвечай. Сам вижу.
И испуганно подобрал свисающие вниз ноги.
Ознакомительная версия.
