Шумихи было предостаточно. Но когда она улеглась, стало ясно, что «Властелин Колец» — не однодневка. Ныне это одна из известнейших книг середины века с прочно закрепившейся репутацией классики. Конечно, нельзя оценивать любое художественное произведение лишь на основе многомиллионных тиражей. И в случае с романом Толкина прислушаться к определению «феноменальный» заставляют прежде всего свойства самой книги: постановка в ней актуальных философских и моральных проблем, продиктованных современным кризисом капиталистического общества, и необыкновенная свежесть, яркость восприятия и изображения. «Вымыть окна» призывал писатель современников, увидеть мир без тусклой дымки банальности, «взглянуть на зелень, заново поразиться… синему, желтому, красному… встретиться с кентавром и драконом, а потом… неожиданно узреть, подобно древним пастухам, овец, псов, лошадей — и волков»[34]. За этими словами — целая программа исцеления больной современности, развернутая в эссе «О волшебных сказках», эстетическом манифесте Толкина.
Болезнь, считает он заключена в «присвоении» — привычной для современного сознания стандартизации вещного мира на основе утилитарного «знания». «Присвоенные» вещи банальны и неинтересны: «Мы говорим, что знаем их. Они когда-то привлекли нас своим блеском, цветом, формой, и мы их заграбастали, заперли под замок и перестали на них смотреть». Расплата за такое присвоение — восприятие мира как скучного и бессмысленного. Лишь отбросив «знание» собственника и отдавшись воображению, человек может увидеть не просто овец — животных, полезных мясом и шерстью, и не просто волков — вредных конкурентов в потреблении овец, но разглядеть во всем этом некую моральную значимость. А ведь выход к моральным ценностям уже означает прорыв бессмысленности.
Волшебные сказки всех народов показывают, что человечество с самых древних времен творило такой аксиологически окрашенный образ мира. Следуя «путями древних пастухов», человек XX века тоже может в воображении встретиться с самим собой — кентавром, физическое естество которого срослось с духовным в двуединое целое, или увидеть трубу военного завода огнедышащим драконом. Для здравомыслящих утилитаристов это будет болезненной фантазией, галлюцинацией, стоящей на грани умственного расстройства. Для Толкина же такая фантазия — естественная деятельность человека, а волшебная сказка, воплощающая ее образы, высшая, наиболее действенная и оздоровляющая форма искусства.
Во «Властелине Колец» колорит волшебной сказки очень интенсивен. Средиземье, где протекает действие книги, — «странный мир», утонувший, как тридесятое царство, в безднах своего неизмеримо давнего Третьего Века. Перед читателем разворачиваются волшебные странствия и эпические битвы света и тьмы. Появляются хоббиты — «полумерки» (в русском переводе — «невысоклики»), детски непосредственные и мужественно стойкие существа. Зловеще пронизывает пространство огненное око Властелина Колец, а его рука, как мрачная тень, проносится над землей, ища схватить, связать, овладеть. Противоборствуют кошмарный Мордор, где никогда не выглядывает солнце и не растет трава, и светлый Кветлориен, страна эльфов, где чувствуешь себя, «будто живешь в песне».
Но, погружаясь в сказочную историю борьбы за Кольцо Всевластья, читатель постоянно ощущает, что в книге подняты вопросы и для него близкие и жгучие, может быть, впервые осознает, как они важны для современности и для него лично. Милитаризм, авторитарность, сциентизм, экологический кризис, изменения структуры личности в развитом капиталистическом обществе — совсем не сказочные проблемы, и именно они (вместе со многими другими) образуют сложный идейный комплекс «Властелина Колец».
Причудливый мир романа во многом определяется действительностью эпохи общего кризиса капитализма и начавшимся несколько ранее кризисом буржуазной философии. Позитивизм с его апологией науки, верой в автоматический прогресс нравственности, сопутствующий материальному и техническому прогрессу, с представлением о человеке как законном властителе природы, оказался несостоятельным. Новая картина мира, создаваемая наукой в результате «революции в естествознании», заставила заново искать место человека во Вселенной, так как его «центральная позиция» была уничтожена. «Чувство коренной бессмыслицы всего на свете, разъедающие мозг сомнения в добрых задатках рода человеческого… и в «благоустройстве» мироздания… — эти смыслоутраты пропитывают воздух буржуазной культуры» [35], — пишет С. И. Великовский в книге, посвященной философам и писателям французского экзистенциализма.
В середине века и в Англии были ощутимы подобные же идейные веяния, хотя и не в такой заостренной форме. Современники Толкина, обращавшиеся в своих книгах к философским проблемам (У. Голдинг, Г. Грин, А. Мердок, К. Уилсон, Э. Уилсон и другие), чаще всего универсализируют кризис капитализма, пренебрегая социальными факторами. Внутри человека — в его природе, разуме, сознании или подсознании — ищут они и всеобщую причину кризиса, и возможность его преодоления. Связь человека и общества ставится с ног на голову: не капиталистическое общество сделало человека жадным, жестоким и эгоистичным, а жестокая, эгоистичная и жадная природа человека привела к созданию капиталистического общества.
Человек «героичен и болен», считает У. Голдинг, давая общую формулу того великого и ужасного, чем отмечен XX век. Опыт недавно закончившейся второй мировой войны, атомное зарево над японскими городами придают трагический накал многим английским книгам 50-х годов. В «Наследниках» Голдинга, например, мрачная весна цивилизации концентрирует в одном потрясающем образе противоречия, разрывающие современность: вся история человечества построена на костях любящего, доброго и веселого ребенка. Достоевский поставил когда-то трагический вопрос: может ли быть желанным светлое будущее, если ради него нужно замучить ребенка? Тысячи детских башмачков, хозяйственно сохраненных на складах фашистских концлагерей, подсказали английскому романисту горький ответ: не светлое и совсем не прекрасное здание современной буржуазной цивилизации зиждется именно на таком фундаменте; человек, каков он есть, не может улучшить общество или прекратить войны — сначала он должен изменить себя.
Толкин разделяет с другими писателями философской ориентации убеждение, что причины кризиса лежат внутри человека. Но его позиция никогда не приобретает столь мрачной окраски. В человеке он видит не только и не столько тьму, сколько светлое, творческое, героическое начало, притом не как потенциальную возможность, а как реальность, зафиксированную историей.
