О последней встрече и вспоминать не хотелось. Кровь так и приливала к щекам.
Намечалась встреча старого Нового года в Доме кино. Саня организовал стол на двенадцать персон. Ожидались известные артисты, один очень популярный писатель и, главное, сослуживец с женой, помощник Михаила Сергеевича. Попутно выяснилось, что помощник выше референта, а значит, Саня кровно заинтересован, чтобы, по его выражению, все было тип-топ. Но Марго, как нарочно, под хвост попала вожжа.
Никому ничего не сказав, она съездила в дирекцию и внесла деньги еще за одну пару, а затем объявила, что пригласила нужного человека с супругой. Ну, пригласила и пригласила, только на другой день выяснилось, что супруга то ли занемогла, то ли куда-то уехала и, следовательно, есть лишнее место. Уговорить Антониду («Такого смешного «капустника» ты в жизни не видывала!») не составило большого труда. До самого последнего момента она и не догадывалась об истинной подоплеке. Все стало более-менее ясно, когда рядом с ней очутился Павел Борисович — тот самый «нужный человек»! И попробуй возрази. Конечно же, нужный, если amant.[84] Только чей? Собравшимся, впрочем, это было глубоко безразлично. Пили с каким-то жадным остервенением, даже не столько пили, сколько делали вид, провозглашая похожие на заклинания тосты. С той же лихорадочной поспешностью кидались танцевать, едва оркестр давал первые такты. Всюду — столы были накрыты в фойе — царила атмосфера надрывно показного веселья. Его выжимали из себя по каплям, как водку из опустевшей бутылки — была такая потеха в студенческие годы — ради смеха. Но даже на лицах самых знаменитых актеров — сколько их вертелось вокруг! — не было искренней радости.
Водка, коньяк, шампанское — все вперемешку — понемногу доводили до нужной кондиции. Пошел оживленный обмен визитами вежливости — с невразумительными, но страстными уверениями в любви до гроба и пьяными поцелуями. Один приближенный к властям жрец Мельпомены, воплотивший на экране бессмертный образ главного героя «Малой земли», в припадке верноподданических чувств залил вином золотистозеленый наряд Марго. Она и бровью не повела, однако солью засыпала. Спадало напряжение, смягчая черты, отступала тревога, развязывались языки.
Устав предрекать «невиданные перемены, неслыханные мятежи» (как он был прав!), писатель усердно налегал на «Смирновскую». К общей радости, успех главного гинеколога, к которому постоянно подбегали с рюмкой и поцелуями, пусть на миг, но вернул приунывшую музу прозаика, публициста, кинодраматурга, а также поэта. Мэтр выдал неожиданный экспромт, вызвав взрыв хохота и вполне заслуженные аплодисменты.
У Левшанского-хирурга
Есть приятели везде:
Узнает по… друга,
А подругу по…
Импозантный и милый профессор не обиделся, но особого восторга не выразил. Так ли было на самом деле в ту ночь или домыслилось позже, Тина не могла припомнить с полной уверенностью. Шел последний год Советского Союза, и пахло большой кровью. Никто не мог предсказать, ни чем закончится, ни во что и когда выльется. Она пила вместе со всеми, половинила, но пила.
Так уж вышло, что выпало ей сидеть, а иногда и танцевать с Климовицким. Уж он-то явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Египет, Ассирия, Персия, Рим — все рушится в конце-то концов, — сказал ни с того ни с сего, уставясь в пустой бокал, будто в магический кристалл вглядывался. — В атласе, помню, полмира было зеленым залито, а где она нынче, Британская империя? И ничего, живут!
Оскорбленная в лучших чувствах, Антонида слушала вполуха, все переживала, что ею нагло воспользовались.
Музыканты, основательно подзаправившись, возвратились на сияющий помост и заиграли «Утомленное солнце» — довоенное танго, которому кино подарило вторую жизнь. Словно весь роковой сорок первый отгремел под тягучую эту мелодию. Помощник генерального пригласил Марго, а Саня, сорвавшись с места, подчеркнуто церемонно поклонился его жене.
Антонида кивнула Климовицкому и потянула его за собой, не выпуская из глаз золотисто-зеленое платье. Возможно, вино ударило в голову или общее настроение сказалось, только, видя вокруг откровенно обжимающиеся парочки, она прильнула разгоряченным телом и щекой прижалась к щеке. Кто первый потянулся губами, она и тогда не помнила, теперь же — тем более, но зато глаза Марго так и впечатались в мозг. Она переминалась в танце возле колонны в каких-нибудь двух шагах, наблюдая с ироничной, даже как будто поощрительной улыбочкой. И тени неудовольствия не промелькнуло. Когда же после «капустника» — и верно, все с хохоту покатывались — Тина с Климовицким спустились из кинозала, Марго так и не появилась. Мужа она увела с собой, что далось, очевидно, непросто, ибо помощник-то остался! Под утро он вызвал машину и любезно предложил свои услуги.
Климовицкий поблагодарил, но сказал, что пройдется пешком, а Тина, кляня себя на чем свет стоит, молча залезла в мрачный, как катафалк, «членовоз». Вместе с тошнотой пришло запоздалое раскаяние. А все шампанское виновато! Ударило в башку, толкнуло на бабскую выходку, а теперь нутро выворачивает. Мерзость…
Остаток ночи пролетел в муторном оцепенении.
С Марго увиделись уже в феврале, когда над грязной, разворошенной, как муравейник, Москвой безумствовала весна света. Про Климовицкого не обмолвились ни словом, ни намеком, а сам он совершенно исчез с горизонта. Оставалось лишь гадать, какое было, если было, у них с Марго объяснение, только она вычеркнула его из своей жизни. Антонида поняла это, когда появился новый ферлакур[85] — совершенное ничтожество, но отменных статей.
«Живем однова».
Смерть чужого — абсолютно чужого! — человека, которого не видела несколько лет, о ком не вспоминала, не думала, не могла вызвать сколько-нибудь глубокого потрясения, но было неизъяснимо грустно. Нахлынули всякие нехорошие мысли о себе и вообще обо всем.
С палубы раздался утробный гудок тифона. Раздвинув занавески, Антонида Антоновна выглянула в иллюминатор. Облитая голубоватым светом прожекторов яхта показалась сверкающей глыбой льда — безжизненным айсбергом, «Летучим Голландцем», заброшенным в непроглядное безмолвие ночи из каких-то иных пространств и времен. Переплеск волн, отчетливо различимый после остановки двигателей, воспринимался как песнь тишины. Медленное приближение сияющего мертвенной белизной борта напоминало стыковку в открытом космосе. Неподвижные, как манекены, выжидательно застыли полицейские с автоматами. Один из них, перегнувшись через фальшборт на нижней палубе, поймал брошенную с «Тритона» легкость и, вытянув трос, обмотал его вокруг кнехта.
