Дитрих посмотрел на него:
— Почему?
— При осаде Цивидаля, в Фриули, где-то… о, почти двадцать лет назад, я думаю. Господи, я был молод и глуп, удрав туда. И для чего? Чтобы помочь австрийцам против венецианцев. Какое мне было дело до их раздоров? Два немецких рыцаря привезли pot-de-fer[59] с черным порохом. Ну, это помогло нам взять город, но один из снарядов взорвался, когда они смешивали порох, — они всегда делали это на месте, и я понимаю теперь почему. Раздался грохот, подобный раскату грома, и воздушная волна разметала повсюду людей и снаряжение. — Он вновь посмотрел на поваленные деревья. — Как здесь.
— Насколько велик должен быть заряд черного пороха, чтобы причинить такие большие разрушения? — спросил Дитрих.
Макс не ответил. Чириканье, подобно стрекоту цикад, наполнило воздух — хотя сейчас было неподходящее время для цикад. Дитрих посмотрел на поваленные деревья и подумал, что импульс шел оттуда.
Наконец, сержант выдохнул:
— Ну что ж, сюда. — Он повернулся и двинулся по тропе к печи.
* * *
Лесная росчисть представляла собой неглубокую яму пятидесяти шагов в поперечине, устланную слоем пепла и сбитой земли. В выровненном центре стояла сама печь: земляная насыпь, покрытая дерном пяти шагов в диаметре; но с одной стороны земляной покров сорвало, оголив дерево, и ветер раздул пламя. Искры разлетелись, устроив пожар, последствия которого они недавно прошли.
Ветер Сикстова дня раскачал даже церковные колокола на дальнем конце долины. Здесь, должно быть, он дул в сто крат сильнее — истерзав деревья, окружавшие высеку, разметав заслонки, регулировавшие приток воздуха в печь, ободрав землю с печи и пропахав просеку в лесу, подобно реке в половодье. Только самые мощные деревья устояли, а многие из них были раздроблены или согнуты.
Дитрих обошел вокруг разрушенной печи. Груда обгоревших балок и соломенная крыша отмечала то место, где когда-то стоял дом углежогов. По разлетевшимся обломкам у прогнувшихся деревьев на дальней стороне высеки Дитрих отыскал Иосифа и его ученика.
У их обуглившихся тел не хватало рук и ног, а у мальчика и головы. Дитрих попытался воскресить в памяти его имя, но не смог. Оба тела были изломаны и расплющены, словно они упали с огромного обрыва, и оба были утыканы деревянными обломками. И все же, какой ветер мог быть так силен? Дальше он увидел ногу, застрявшую в развилке ствола сломанного бука. Он прекратил поиски, оборотившись спиной к ужасному зрелищу.
— Мертвы? — спросил Макс с той стороны печи.
Дитрих кивнул и, склонив голову, прочитал про себя короткую молитву. Когда он перекрестился, Макс последовал его примеру.
— Нам нужна лошадь, — сказал сержант, — чтобы вывезти тела. На время печь послужит склепом.
Всего через несколько минут Дитрих наткнулся на голову мальчика. Волосы на ней обгорели, а глаза вытекли, и Дитрих заплакал над обуглившимися останками красивого парня. Антон. Теперь он вспомнил его имя. Симпатичный парень, подававший большие надежды. Иосиф очень его любил, поскольку одинокая жизнь так и не подарила ему собственного сына.
В конце работы они завалили отверстие печи валявшимся дерном, чтобы, насколько возможно, защитить тела от диких зверей.
Внезапно Швайцер резко повернулся и сделал шаг в сторону дымящегося леса за своей спиной. В лесу послышался быстро удаляющийся хруст веток.
— За нами следили, — сказал он.
— Это не было похоже на шаги человека, — предположил Дитрих. — Скорее это походило на оленя или зайца.
Сержант отрицательно помотал головой:
— Солдат знает, когда за ним следят.
— Тогда, кто бы ни были эти люди, они пугливы, — сказал Дитрих Максу.
— Я так не думаю, — ответил Макс, не оборачиваясь. — Я думаю, что это дозорные. Они убежали, чтобы доложить об увиденном или чтобы остаться незамеченными. Это то, что на их месте сделал бы и я.
— Рыцари-разбойники?
— Сомневаюсь. — Рука Макса сжала рукоятку квиллона. — Во Франции достаточно дела. Им нет нужды жить по-разбойничьи в подобных местах. — Подождав еще несколько минут, он сказал: — В любом случае, он ушел. Господин вернется завтра. Увидим, какова будет его воля.
IV
Август, 1348
День св. Клары Ассизской. 11 августа
В звенящем зное августовского полдня по дороге на Оберрайд, к изумлению и восхищению согбенных над колосьями крестьян, на своем маршевом коне гарцевал герр Манфред фон Хохвальд. Сначала верхом на белом испанском жеребце проехал герольд Вольфрам, развевая знамя с гербом Хохвальда и возвещая сборщикам урожая о возвращении герра. За ним следовали пехотинцы, каждый с пикой на плече и шлемом, сверкающим подобно солнцу в мельничном ручье. Затем ехали капитаны и рыцари, потом капеллан Рудольф и наследник Ойген, а после уже сам герр: высокий и величественный, прекрасно сложенный, великолепный в своей накидке поверх доспехов, со шлемом на согнутой в локте одной руке и с поднятой в милостивом приветствии другой.
На яровых полях, ныне обремененных пшеницей, разогнулись от жатвы женщины с серпами в натруженных руках, а мужчины отвернулись от снопов, но едва решались глазеть на процессию. Они замирали, утирали лоб платками или шапками, обменивались нерешительными взглядами, вопросами, предположениями и восклицаниями, пока все — и вилланы, и свободные, мужчины, женщины и дети — не бросились разом к дороге, все прибавляя шаг и приходя во все большее возбуждение, с плеском перебираясь через окаймляющие поля ручьи, возвышая голоса от шепота до крика. Позади них, верхом на возах смотрители кипятились по поводу пропавшего дня, ибо зерно не станет ждать, когда его сожнут. Но и смотрители перед благородной процессией тоже махали колпаками, прежде чем с досадой водрузить их на место.
Отряд пересек долину. Ноги и копыта барабанили по мельничным мосткам; солдаты кричали приветствия своим давно не приголубленным (как они надеялись) милым и женам. Отцы окликали счастливо воротившихся, возмужавших сыновей, матери причитали по выбывшим из рядов мужьям, сыновьям и братьям. Вдоль строя мужчин носились с вытянутыми языками собаки. Сверкнуло в воздухе — то Ойген бросал мелкие монеты собравшимся толпам. Добыча, взятая с мертвых английских рыцарей или полученная в выкуп за уцелевших. Мужчины и женщины ползали в грязи на четвереньках, славя герра за щедрость и пробуя медяки на зуб.
Процессия медленно тянулась к вершине Церковного холма, где ее ожидали Дитрих, Иоахим и Терезия. Дитрих был облачен по случаю в золоченую ризу, но на минорите осталась все та же штопаная ряса, и монах наблюдал за приближающимся герром со смесью осторожности и презрения. Дитрих подумал, что Иоахиму не помешало бы проявить побольше первого и поменьше второго. Подле них в большом смятении и нерешительности щебетали с няней дочери властителя Хохвальда. На лице младшей, Ирмгарды, улыбка сменялась страхом. Отец приехал! Но два года — целая вечность в жизни ребенка, и отец казался почти чужим. Эверард кусал усы с неловкостью человека, оставленного на два года в ответе за владения своего господина. Клаус, который был майером[60] деревни, стоял подле него с безразличием, выдававшим или безмятежную душу, или человека, более уверенного в своих присвоениях.
