— Я не знаю… И не знает никто. Это необъяснимо. Сельва научила покоренные развалины своему удивительному молчанию… В оставленных городах не найдено никаких следов чужеземного завоевания или какой-либо катастрофы, способной прогнать неведомо куда целый народ. Вот почему, милый док, главной причиной падения Древнего царства некоторые мои коллеги склонны считать какую-то страшную эпидемию. Теперь вы понимаете, почему я перехожу в вашу, как вы сказали, веру?
Что я мог ему ответить? Мне было мучительно стыдно и удивительно радостно.
«Скорее назад, — подумал я, — и за работу», — и взглянул на приготовленные к отправке контейнеры. Состояние было такое, точно я увидел их впервые, а де Моран объяснил мне, что в них скрывается. Сначала объяснил, а потом подарил.
— Так что вы поставьте меня в известность, как там у вас пойдут дела, — сказал он, перехватив мой взгляд.
— В ту же минуту, Альфонзо! По телефону, …После сельвы Лондон кажется серым, прокопченным ущельем.
Сэр Генри встретил меня, как всегда, радушно и спокойно, будто мы расстались с ним вчера.
— Можете не рассказывать, я все знаю из ваших писем, — улыбнулся он. — Я рад, что все обошлось благополучно. Теперь нужно возможно тщательнее провести культивирование штаммов.
— Если там есть микробы, сэр.
— Конечно. Но я думаю, что их там достаточно, я уверен, что вы привезли любопытные образцы. Мы, конечно, используем наш биотрон. В Оксфорде месяц назад поставили новую модель, американский В-8. Нужно будет воспроизвести климатические условия джунглей — это первое. Затем необходимо подобрать элективные среды[10]… Впрочем, порядок исследований вам известен. Где сейчас образцы?
— Я направил их. прямо в Оксфорд. Мне сообщили, что они доставлены в полном порядке.
— Отлично. Советую не терять времени. Наступила пауза, и я, наконец, решился.
— Простите, сэр, разве Энн нет дома? Он внимательно и грустно посмотрел на меня и сухо сказал:
— Ее нет. Она решила немного отдохнуть с приятелями на юге. Врачи рекомендовали ей морские ванны.
— Вот как… Разве она не получала моих писем?
— Все ваши письма я отослал ей. Он опять взглянул на меня.
— Я говорил с ней по телефону перед самым вашим приездом и сообщил, когда прибывает самолет, — быстро сказал он.
— Вам трудно говорить со мной?
— Я полагаю, вам лучше самому поговорить с ней. У меня как-то никогда не получалось серьезного разговора с женщинами, даже с близкими. Мне кажется, она немного сердится на вас за ваше опоздание.
— Опоздание?
— Разумеется. Вы надеялись пробыть там три недели, а пришлось провозиться больше двух месяцев. Я-то отлично понимаю, как все это получается, коллега, и пытался объяснить ей, что здесь обижаться не на что. Но… боюсь, что я не достиг цели. Она называет это предательством и… женщины любят столь громкие, но очень малозначащие слова… Я считаю, что вам следует поговорить с ней. Все еще уладится, раздражение пройдет, и поскольку вы здесь, рядом с ней, то…
Он замолчал.
— Объясниться с Энн? — почти закричал я, дрожа от обиды. — Сказать ей, что мне нужно вернуться туда?
Сэр Генри поднял брови и надел очки. Казалось, он не только хотел понять значение этих моих слов, но и увидеть то, что скрывалось за ними.
Он подошел к рабочему столу и для чего-то подвинул к себе старенький цейссовский микроскоп с латунным позеленевшим от времени кожухом.
— Я мог бы уехать ненадолго, сэр Генри, — сказал я, стараясь спрятать смятение, — месяца на четыре или на полгода, но не знаю, как на это посмотрит Энн. Ей надоело ждать, да и мне, признаться, тоже. Шесть лет, сэр! Я понимаю ее, но… мне бы хотелось там еще раз побывать. Боюсь, что после женитьбы я уже не смогу этого сделать.
Сэр Генри тихонько поглаживал окуляр микроскопа.
— Видите ли, коллега, — сказал он, — этот нехитрый прибор отнял у меня когда-то привязанность женщины, которую я любил всеми силами молодой души.
Он слегка поморщился, чувствуя, что неожиданное признание, да еще в такой высокопарной форме, несколько странно звучит в его устах. Но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, все же продолжил:
— Я не переставал любить ее всю жизнь, но она постепенно охладела ко мне. Классический случай.
Ей мешал третий. Но он был нужен мне, этот третий. Я не мог отказаться от микроскопа, а она не могла простить мне этого. Жены коллег говорили, что наука разбила мое семейное счастье, но… вы понимаете, что я хочу сказать?
— Да, сэр.
— Ученый должен уметь приносить жертвы. Правда, сейчас молодежь несколько иная. Мы были слишком категоричны, нам не хватало терпимости в отношениях. Вы, современное поколение, смотрите на вещи проще. Мне, старомодному ученому, иногда кажется, что даже слишком просто… Может быть… вам удастся найти с Энн общий язык? Вы понимаете меня?
— Да. Я постараюсь. Мне очень бы хотелось, чтобы Энн правильно поняла меня. Он покачал головой.
— Не знаю… Дай вам бог. Я был бы очень рад. Я ушел от него со смешанным чувством надежды и грусти. Что ж, если я потеряю Энн, у меня останется сэр Генри. Это не так уж мало для одинокого магистра биологии.
В Оксфорде я с головой погрузился в работу. Новая модель биотрона производила отличное впечатление. Ее огромное коническое стекло отражало все солнечные зайчики, которые прыгали по стенам лаборатории. Она зазывала и манила, она обещала невиданные открытия, неслыханные сенсации и перевороты в микробиологической науке. Казалось, стоит приблизиться к этому сверкающему чудовищу из хромированной стали, стекла и пластмассы, как произойдет нечто ошеломляющее. Я с некоторой опаской осматривал многочисленные термометры, манометры и психрометры, со всех сторон окружающие биотрон. Потом я понял, что это совсем не зловредная, а очень милая добродушная штука, которая стоит и ждет, когда же ею кто-нибудь займется. Единственное, что нужно было биотрону, — это образцы. Они у меня как раз были, и машина стала прилежно трудиться. Я всегда с недоверием относился к сложным установкам. Но эта не капризничала. Она была очень интеллигентна. Она гудела, щелкала, включалась и выключалась, скрупулезно поддерживая температуру, давление и влажность на том уровне, который был мною задан. Когда в биотроне удалось воссоздать климат амазонской сельвы, я поместил туда чашки Петри с питательными средами, на которые высеял собранные образцы…
Иногда мне приходит в голову нелепая мысль. Я сравниваю биотрон и чашку Петри. Первый — громоздкий, сложный и очень дорогой. Кажется, с ним можно делать чудеса. Блестящее научное сооружение двадцатого века! И тем не менее все основные открытия микробиологической науки были осуществлены в чашках Петри. Две плоские стеклянные крышечки — одна поверх другой — выносили в себе зародыши самых дерзновенных усилий человеческого ума!
