Если верить моему знакомому друиду, через два-три поколения Тара перестанет представлять опасность для человека.
Основной и пока не разрешимой проблемой стало состояние океана. Выжечь мутаген, растворившийся в воде, невозможно. Разложить его органическим или каталитическим способом пока не получается.
…Самочка пугливо шарахнулась, когда тень моей руки прошла возле неё по воде. Но старший кэлпи сердито подтолкнул её носом.
Я медленно насвистывала ритм «мы друзья», затем материнское «дыши, малыш», и самочка расслабилась. Кэлпи подтолкнул её к камню и прижал так, что спинка высунулась наружу — я быстро залила язвы дезактиватором. Самочка закричала и вырвалась, хлестнув товарища по морде хвостом. Он зарычал ей вслед, но сам остался.
Я удивлённо посмотрела девочке вслед.
Так она его дочка! «В следующий раз отшлёпаю» — да ещё в педагогическом залоге — не говорят молоденькой подружке. Ай да кэлпи!
На Таре достаточно млекопитающих-аборигенов, чтобы разведчики запретили ввоз земных зверей. Мы стараемся беречь Древний Народ, не допустить того, что сделали наши предки на Земле со многими животными. И каждый новый открытый вид в радость. Хотя, надо сказать, хищный дельфиноид кэлпи — довольно-таки неприятная компания для беспечных купальщиков и крайне вредоносный тип с точки зрения рыбаков. Зато более чем любопытный — для ксенозоологов. И для немногочисленных на планете филологов — тоже.
Я занималась анализом языка дельфиноидов последние двенадцать лет: мы добились запрета на промысел в местах их игрищ, разработали подводные свистки-примирялки, с которыми люди могли спокойно купаться рядом с ши. И было очень… важно, да, важно видеть, как мои собственные внуки используют мои наработки в своих исследованиях.
Костя и Гэллан проходили у меня курс речи кэлпи после института. Они оба океанисты. Я хорошо помню Гэллана, потому что Алёнка ждала мальчика Руслана и девочку Таню, а родила двух мальчишек. Гэллан — это, собственно, несбывшаяся Таня. Мы редко придумываем новые имена: двух традиций довольно, но тут как-то уж очень удачно сложилось… А Костя мой внук не через Алёну, а через Дава. Подружились они, кажется, уже на первом курсе.
И вот они приехали ко мне в гости с огромным панорамным проектором и мешком записей. Они проплавали месяц с семьёй кэлпи, ели сырую рыбу, вместе отбивались от гигантского моллюска, слушали песню тёплого течения и подсвистывали в хоре.
Огромный материал. Совершенно непохожий на оркнейские исследования земных дельфинов. Ши — другие. Они старше, и похоже на то, что намного разумнее. И они помнят… кого-то. В общем, это была революционная работа. За неделю просмотрев самые интересные материалы, мы устроили большущий праздник. Я плясала, как молоденькая, и, признаться, не помню, когда и где заснула.
Наутро мы узнали, что наших семей больше нет. Всего Шинейда больше нет.
Старый кэлпи шутливо хватает меня за ноги. Мы с ним давнишние друзья. В то время, когда все транспорты перевозили уцелевших, едва живых от отравления и страха, в Гибрисайл и на Яблочный берег, а мы, как сумасшедшие, готовили всё возможное для размещения эвакуированных, мало кто мог позволить себе прогуляться на берег. Я пришла сюда отдышаться спустя три недели на трясущихся намного сильнее, чем теперь — старушечьи, — ногах и увидела в заливчике полулежащим на камнях умирающего дельфиноида. В пасти у него сидела огромная киста. Он не мог ни ловить рыбу, ни глотать. Он сказал, что ждал помощи более недели. Больше они всё равно считать не умеют. Семь особей — максимальный размер стаи, дальше начинается «ужасно много». Я, как могла, поспешила домой и разбудила Костю, который только час как пришёл с двойной смены. Операция прошла без осложнений — и без наркоза. Дельфиноид мужественно держал раскрытой пасть, которой в один удар мог перерубить внуку руки, и даже не пикнул. Костя сказал, что больше всего кэлпи была нужна дезактивация. Что-то в их организме накапливает это вещество.
Те из моих потомков, кто пережил нападение, почти все не здесь. Больше половины ушли служить в Вооружённые силы, часть разъехалась по другим планетам. Одна девочка вышла замуж за матроса с транзитного корабля и, по слухам, живёт аж на самой Айле. Трое получили патринеацию на Горнвальд по моим документам. Я очень смеялась, когда узнала, что трое внуков — это средняя горнвальдская норма. На Таре мы жили иначе. Да и будем жить, я полагаю.
А старому кэлпи надеяться приходится только на мою помощь. Он приводит своих родичей лечиться, иногда просит о повторном курсе дезактивации сам.
Вообще-то в последние три года у нас после долгих споров разрешили эвтаназию по письменно выраженному желанию. Здесь слишком много стариков, вот в чём беда. И одно время, особенно поздней осенью, я начинала подумывать об этом.
Но перед кэлпи как-то неудобно.
«Знаешь, Джейм, я думал посидеть и подождать, но так получилось, что вышел из шаттла первым. Кто-то возился, одеваясь, часть пассажиров, очевидно, ждали транспорта, чтобы не особо толкаться на этом воздухе, кто-то беспокоился о багаже.
Снаружи очень ветрено и влажно: океан близко. Стюардесса всучила мне толстенный шарф, и я уже ей благодарен. Впрочем, соседи по шаттлу говорят, что за пару месяцев можно привыкнуть. Да. одна из стюардесс — моя родственница, миз Маккензи. Ей пятьдесят лет. и она очень симпатичная.
За что я благодарен отцу — за то, что не позволил матери сменить мне фамилию. То, что я тариен, скрыть бы не удалось: сколько себя помню, ежеквартально за мной приходил флайер и вёз в госпиталь на обследование — уколы, биопсии, зонды… фу. С тринадцати лет прибавился анализ спермы. Мои сверстники ещё видели смутные сны о нежных текучих формах, утром тихонько засовывая простыни в стирку, а я стоял с пробиркой в руке рядом с хохочущими тридцатилетними ветеранами. У них были такие же пробирки, и что надо делать, мне объяснили просто и недвусмысленно.
Но — да, в своё время отец настоял, и я остался Маккензи. «Сын солдата», как сказал отец, представляя меня в медресе. «Я твой сын!» — возмущался я дома, но отец был непреклонен.
В шестнадцать лет он — на свои деньги — отправил меня искать родню.
Мамины родители погибли ещё в войну, однако на Кронде, ближайшей к Таре колонии, живы были ещё другая бабушка — мать Владимира Маккензи — и его последняя женщина с двумя детьми. Я сомневался, но съездил к ним.
Мои брат и сестра были посмертными детьми, реестровыми, как сейчас говорят, что. в общем, сильно облегчило мне общение с их матерью. Она к тому же сказала, что Маккензи хотел помириться с мамой и разыскивал нас, а с ней, в сущности, у него ничего не было.
