Они стояли, держась за руки, и что-то уже мерцало внизу. Сквозь серое, словно река сквозь тучи, изменчивый, будто рябь на воде, текучий узор из серебряных точек. Вот так мы смотримся со стороны: цепочки из белых искр и красные вспышки.
— Это… он?
— Да.
— А если вернуться назад?
— Назад не вернешься, — угрюмо ответил Алек. — Я пробовал.
— А вперед?
— Нет, Инта. Только вниз.
Она поглядела вниз, на яркие огоньки ненастоящего боя. Когда-то я часто играла в такие игры. Мне нравилось в них играть. Наземные операции, деблокада планеты, высадка десанта с нестабильных орбит…
Бездарные игроки, подумала вдруг она, четвертая цепь под ударом, сейчас ее просто выжгут. Она уложила цепь, и смутное сопротивление… нет, воспоминание. Вот так бывает, когда неясен Сигнал, и ты не знаешь, как быть в середине боя.
Она уложила цепь, и залп пронесся над ней, а цепь полыхнула огнем, и встречная цепочка искр распалась на редкие блестки.
И тогда она подняла цепь и повела на прорыв, а пятая черт знает где, и надо ее подтолкнуть…
Что-то случилось. Лопнуло, оборвалось, рассыпалось на осколки, и пустота до крика…
Она подняла глаза. Все тот же изменчивый мир никакой, тускло-серый — и пустота. До крика.
— Алек! — сказала она. «Алек», — сказали ее губы, но Алека нет, хоть он и стоит рядом с ней. Что-то лопнуло, разорвалось, разбилось, и между ними стена из каменеющей пустоты.
— Алек! — кричала она, но он уже уходил. Медленно и устало по невидимому склону. Уходил, уменьшался, исчез.
И еще одна искорка загорелась внизу…
ОДИН ИЗ МНОГИХ НА ДОРОГАХ ТЬМЫ…
Мрак души моей не рассеет свет,
Равнодушный гнев не смягчит мольба.
На дорогах тьмы мне спасенья нет -
Сам себе я суд, сам себе судьба.
«Ведь не станете вы отрицать того, что дороги этого мира полны как живых, так и мертвых?»
Ли Фуянь «Подворье предсказанного брака»
«Нет более мучительного наказания, чем не быть наказанным»
Акутагава Рюноскэ
Он уже знал, что жизнь эта будет недолгой, потому что проснулся в избитом, переполненном болью теле.
Боль не имела значения, существование тоже. Он просто лежал и ждал, пока станет понятно, кто он здесь и как предстоит умирать в этот раз.
Когда рождаешься, это занятней. Ты кем-то рождаешься, живешь, и только потом, перед самой смертью, вдруг вспоминаешь, кто ты такой и сколько раз уже умирал.
«Значит, скоро, — лениво подумал он. — Что-что, а смерть его всегда была не приятной. И — самое скверное — всегда не последней. А будет ли когда-то последняя смерть?» Но и это тоже уже почти безразлично. После сотни смертей становится все равно. Если что-то и важно — так только это мгновение, пока ты — это ты и остаешься собой. Был ли я в первой жизни в чем-то виновен? Если да — то это давно потеряло смысл. «Когда наказание несоразмерно с виной… а если и соразмерно? — подумал он. — Если я забрал столько жизней, что мне предстоит много тысяч смертей?» Но это тоже уже не имело смысла, и, кроме боли. теперь появился свет. Не радостный тусклый свет, рассеянный чем-то черным. «Решетка, — подумал он, — я в тюрьме», — и сразу же боль обозначила губы.
Он медленно поднял тяжелую руку, другая рука потянулась за ней. Наручники. Этот я — не тихоня. И новая боль — поднять голову и осмотреться. Нет, не тюрьма — темница. Мокрые стены в зеленых потеках, грязь и сырая вонь…
Он попробовал — и улегся опять. Этому телу слишком много досталось. Кто бы ни был в нем до меня, он не скучал в последнее время.
Шаги. Уже за мной? А впрочем, и это не страшно: скорее начнут, быстрее кончат.
Нет. Только двое. Вдвоем бы они не пришли: меня предстоит нести. Тюремщики. Двое? Значит боятся.
Ввалились и осмотрительно встали в сторонке — тот, кто был до меня, заставил себя уважать. Тюремщики. Это свои ребята, я столько их повидал в бесконечных смертях. Бывали скоты, но бывали и люди. Ну, эти посередине. Возможно, как раз они обрабатывали меня. Плечистый верзила и бородатый крепыш. Да, если они, все понятно.
— Ну? — сказал бородатый второму. — Проспорил? Энрас помрет путем!
— И тебе того же желаю, — ответил узник спокойно. — Да поскорее.
Верзила поймал бородатого за плечо, легонько отдернул назад и объяснил добродушно:
— Он по простоте. Не серчай.
— Когда? — спросил узник, и они озадаченно переглянулись.
— Почему-то я не расслышал. Голова болела, что ли?
Они переглянулись опять, и верзила ответил смущенно:
— Завтра о полудне, господин. Ежели чего желаешь… оно не велено… ну, да…
— Воды! — приказал он. — И чтоб до завтра я никого не видел.
— Энрас! — грубо сказал бородатый. — Тут твоя баба…
— Никого!
Теперь они уберутся, и я останусь один. Почти небывалый подарок — побыть собой и с собою наедине.
— Господин! — тихонько сказал верзила. Почему-то они не ушли. Стоят у двери и смотрят, и в глазах их страх и жестокое ожидание. — Это правда?
«Что?» хотел он спросить, но не спросил. Эти жаждущие глаза, эти бледные, потные лица…
— Да, — сказал он, — или нет. Узнаете, — и отвернулся к стенке. А когда, наконец, стукнула дверь, боль улыбки опять шевельнула губы. Занятное наследство он мне оставил. «Кто он был, этот Энрас?» — лениво подумал он. Кажется, это будет поганая смерть.
Рядом стоял почти полный кувшин с водой; он с трудом подтянул его скованными руками, долго пил, а потом стал устраиваться поудобней. Это тоже искусство — уложить избитое тело так, чтоб боль стала вялой и даже приятной. Наслаждение ничуть не хуже любви — миг, когда утихает боль.
Нет, подумал он, я просто забыл. Если я наказан, подумал он, это глупо вдвойне — я не страдаю. Страх отмирает, а к боли я так привык, что без нее мне чего-то не хватает.
Он лежал и глядел на серый квадрат, рассеченный темной тенью решетки, и какие-то смутные воспоминания не спеша перепутывались внутри. Все его жизни давно перепутались в нем. Он не знал, какая из них была первой и какая из них была. Лица, улицы, корабли, грохот бомб, пение стрел… тишина.
Тишина подошла и наклонилась, положила руки ему на лицо, и опять колесо, оно катится мне навстречу: колесо из огня, колесо из звезд; тяжело проминая мякоть тьмы, оно катится на меня, и беззвучный стон — это те, кого оно раздавило, и сейчас… боль! боль! жуткий треск раздираемой плоти, а когда оно прокатилось по мне, я поднял голову и засмеялся. Я — раздавленный, я — убитый, все равно я смеюсь над тобой! И тогда оно зашаталось, накренилось… нет, оно катится дальше, но когда-нибудь, может быть…
