Лишь во второй половине дня они добрались до реки. Сначала Чернозуб не понял, что перед ним предстало. Сгрудившаяся толпа стала понемногу рассасываться и растекаться. Огонь полыхал и на западе, и на севере. Кто-то сцепился в драке, разразилась легкая паника, и Волосатый исчез в толпе. Чернозубу показалось, что он слышит знакомый скрип колес, но затем он пропал. К счастью, ему удалось сохранить скатанное тюремное одеяло.
Стало темнеть. Если не считать детского плача, среди беженцев снова воцарилась тишина — они топтались на месте, словно, ошеломленные происшедшим, никак не могли принять решение, ибо мысли их ворочались медленно и растерянно. Основная масса их повернула к югу и, следуя вдоль берега, двинулась подальше от города. Прикидывая, что же могло заставить их пойти в этом направлении, Чернозуб вскарабкался на невысокую каменную стену. На вершине ее уже стояли несколько человек, глядя на Грейт-Ривер.
Чернозуб никогда не видел и даже не мог себе представить такое количество воды. Это была совершенно иная субстанция, чем та, которую он знал в горах или на равнинах. Она не танцевала, не кружилась, не рушилась водопадом. Ее пространство лежало как грязное стекло, полукоричневое, полусеребряное. Перед Чернозубом тянулась необозримая равнина, заполненная водой. Он подумал, что может пересечь ее как посуху, но решил лучше воздержаться.
Протискиваясь среди других наблюдателей, Чернозуб по гребню стены добрался до мола, рухнувшего у самого среза воды. Рядом с берегом качались суденышки. Он почти никогда не сталкивался с ними, если не считать плоскодонного парома на Ред, но понял их предназначение. Это были самоходные баржи — на некоторых из них имелись надстройки с каминными трубами в крышах и с застекленными оконцами. Длинные плавные обводы позволяли им держаться на воде и плыть по течению. На палубах и на крышах надстроек толпились люди, глядя, как горит город. Часть судов кружилась на течении, может быть, дожидаясь, когда стихнет пламя и город будет открыт для грабежей. Несколько фермеров попытались вплавь добраться до них, но беглецов били веслами и отталкивали от бортов.
Раздалось несколько выстрелов. Люди на баржах были одеты в такие же лохмотья, что и фермеры, но Чернозуб прикинул, что они, скорее всего, прибыли с другого берега.
Огонь приближался. С воды он представлял собой красивое зрелище: огонь — самая яркая из четырех стихий мира, и он же — главный ингредиент ада. Чернозуб нашел себе местечко на краю мола и завернулся в тюремное одеяло; как ни странно, от него тянуло холодом. На фоне стены из дыма и пламени он видел, как по речному берегу тянулся поток беглецов.
— Как их много, — пробормотал Чернозуб.
Человек, стоящий рядом с ним, буркнул что-то — вроде как согласился. Он держал длинноствольное ружье без магазина. У ружья был толстостенный металлический ствол, стрелявший камнями. Почему-то Чернозуб чувствовал себя в безопасности рядом с ним. У него не было желания идти на юг вместе с беженцами.
— А ведь они могли бы защитить город, — прошептал Чернозуб, и человек снова хмыкнул. «Могли бы, — подумал Чернозуб, — но не захотели». Новый Рим не был их городом. Их согнали сюда тексаркские солдаты и теперь выгоняет пламя. Мало у кого есть оружие, да и то очень древнее, того типа, которое убило шамана вождя. Может, этот человек, стоящий поблизости, и нажал на курок.
Со свистом налетел порыв ветра, и вода вскипела пенными барашками. Ветер дул с востока — его втягивала в город огненная воронка. Ближе к ночи поток беженцев уменьшился, превратившись в ручеек, а затем — в отдельные капли. Тем не менее движение, словно гонимое каким-то древним неодолимым инстинктом, шло к югу по берегу реки, направляясь к Тексаркане. Ночью их костры можно было увидеть на линии низких лесистых холмов, что уходили к югу. Посмотрев на них, Чернозуб уснул. Пристроившись на краю мола, он проспал несколько часов. При свете дня этих костров почти не было видно.
А Новый Рим, Святой Город, продолжал пылать.
Разбудил его запах пищи. Чернозуб завернулся в тюремное одеяло и спал, вытянувшись на деревянном настиле мола. Продолжайся пожар, он уже добрался бы до оконечности пирса и спалил бы его вместе со всем окружающим миром. Но пламя сошло на нет. Перед сном Чернозуб снял ботинки и спрятал их под одеялом; они были на месте, как и его шапка, в которой лежали пилюли. Приподнявшись, он понял, что лихорадка Хилберта возвращается. Но, может, все дело в том, что он голоден? Он уже несколько дней ничего не ел.
До него донеслись ароматы жареной рыбы. У самого конца мола к топкому берегу была пришвартована баржа. У маленького костерка сидели несколько человек. Встав, Чернозуб накинул одеяло, чтобы скрыть монашеское одеяние. Эти лодочники, наверное, были христианами еще в меньшей мере, чем фермеры-Кузнечики, которые хотя бы называли себя христианами. Насколько он помнил слова своего тюремщика, город сжег антипапа.
Но что-то в облике этой группы, в том, как они держались и разговаривали, подсказало Чернозубу, что он может без опаски присоединиться к ним. Неторопливо миновав деревянный настил, он осторожно приблизился. В воде покачивалось раздувшееся тело утопленника. В затянутое дымом небо улыбалось лицо женщины. Чернозуб отвел глаза и ступил в грязь. Кто-то протянул ему кусок рыбы, завернутый в широкие маслянистые листья. От него шел такой вкусный, такой ошеломительный запах, что, прежде чем вцепиться в него зубами, монаху пришлось присесть. Никто не обращал на него внимания и не задавал никаких вопросов. Люди, столь небрежно оказавшие ему милость, были лодочниками; говорили они на диалекте ол’заркского, который Чернозуб хоть и с трудом, но понимал. Двое или трое бродяг, как и он, пришедшие откуда-то со стороны, не произносили ни слова. Их молчание удачно сочеталась с грубоватым спокойствием, которое тут господствовало.
Покончив с рыбой, Чернозуб осмотрелся. Теперь, когда дым рассеялся, его взгляду предстали высокие башни опор древнего моста. Он мог разглядеть и невысокие возвышенности на дальнем берегу. Невероятно, чтобы в одном месте было столько воды. Грейт-Ривер, Мисспи, текла в море — каким же огромным в таком случае должно быть море? Тут уже было воды больше, чем Чернозуб мог себе представить.
— Идут Кочевники, — сказал один из лодочников. На этом диалекте слово, обозначающее Кочевников, звучало как «люди-лошади». И намек был ясен: значит, мы должны уносить ноги!
Женщин среди лодочников не было, но едва Чернозуб обратил на это внимание, как на берегу показалось несколько женщин. Прыгая с камня на камень, чтобы не попасть в кучи пепла, они тащили с собой какие-то вещи, похожие на охапки тряпья; поднявшись на баржу, они скрылись в надстройке. За ними появилась еще одна женщина с мешком, в котором что-то позвякивало — может, глиняная посуда?
