— Конкретнее, — потребовал Адам. — Что значит «не в себе»? Умом тронулась? Или, может быть, навеселе?
— Может быть…
— Спирт у тебя на буровой имеется? — тихо спросил Адам. — Эй, старший прораб буровых работ, я тебя спрашиваю.
Я словно опомнился. Обвел взглядом стены, чтобы легче было взять себя в руки. Процедил:
— Навеселе, говорите?
Можаровский пристально смотрел на меня.
— Ну вот что, — сказал я, чувствуя неприятное натяжение кожи на собственных скулах. — Я больше трех лет с ними работаю и уж как-нибудь каждого знаю. Кстати, Песков и Карим Айдаров — друзья. А насчет Светланы Трофимовой… это вы бросьте! За такое я ведь… и врезать могу.
Я поднялся. Галкин неуверенно отступил. Главный диспетчер повел рукой над пультом сектора Амазонии. Красиво повел, музыкально — рукой маэстро над мануалами органа в старинном соборе. В Воскресенском, скажем, соборе музейного городка Новый Иерусалим. Великое Внеземелье, даже не знаю, в какой точке эклиптики сейчас этот Новый Иерусалим!
— А вот сюда, старший прораб, взглянуть хочешь? — прошипел маэстро Адам, и от мерзкой его интонации глаза мои непроизвольно сузились, а кожа на скулах натянулась до хруста. — Сядь, разговор не окончен.
Сектор Амазонии ожил: организованно вспыхнули и погасли командные группы светосигналов. На экране сменилась картинка. Я узнал интерьер бурового зала, сел. И вовремя.
В глубине как всегда хорошо освещенного рабочего зала нашей Р-4500 белели накрытые цилиндрическими кожухами громоздкие барабаны для проходческих шлангов, лоснились блеском инструментальной стали аккуратно укрепленные на стендах буровые наконечники, мигали табло температурного и газового контроля. Я перевел взгляд ближе — на устье скважины. Точнее — на агрегат обеспечения герметизации забитого в устье скважины обсадного стакана. Проходческий шланг глянцевым телом питона свисал с желобчатого обода верхнего блок-балансира и, плотно обжатый сальником гермокольца, исчезал в направляющей, откуда начинался его четырехкилометровый путь по вертикали в промерзшие недра планеты. Двух секунд мне было достаточно, чтобы понять: проходки нет, буровая простаивает. О том же свидетельствовала индикация бурового процесса: в левом нижнем углу экрана светились нули. А в правом — рдела расползшаяся на серебристом полу рабочего зала глянцевитая лужа…
Уяснив, наконец, что собой представляет эта ужасная лужа, я беспомощно оглянулся. Галкин ушел. Главный все так же сидел на коробке, но смотрел куда-то в сторону от экрана. Они уже это видели. Вот, значит, в чем дело…
Словно желая подчеркнуть масштабы несчастья, кто-то оставил возле кошмарной лужи залитый кровью халат. Когда я увидел этот халат, мне показалось, будто вокруг меня внезапно исчез воздух — дышать стало нечем. Что ж это она говорила: «Песков Айдарова чуть не убил»?! Судя по размерам лужи, Песков Айдарову голову там оторвал, не иначе!..
Почти невидящими глазами я попытался всмотреться в синий кружок, который сиял возле воротника брошенного халата. Нет, на таком расстоянии букв не видно… Хотел попросить Можаровского дать увеличение на экран, но мне помешали. Пульт скрипнул звукосигналами столичного вызова, и чей-то голос напористо произнес:
— Центр — сектору Амазонии. Ну, как у вас? Нового что?
— Ничего, — ответил, взглянув на меня, Адам. — Пятая по-прежнему не отвечает. У вас что?
— Бригада медиков в сборе. Перед стартом интересуются последними новостями.
«Значит, реаниматоров вызвали», — обреченно подумал я.
— Все по-прежнему, — повторил Адам, — ничего нового.
— А кто сегодня на пятой сменный мастер бурения?
— Вадим, кто у тебя там сменный? — переадресовал вопрос Можаровский.
— Фикрет Султанов, — проговорил я деревянным ртом. — А причем сменный, если за все отвечает прораб! Я буду на буровой раньше реаниматоров.
— Нил, когда медики вылетают? — осведомился Адам. Длинная пауза. Можаровский не выдержал:
— Нил! Берков! Аэр стартовал?
— Стартовал медаэр, стартовал! — донеслось из столицы. — Прорабу — мои соболезнования. Ну что, конец связи?
Мне было плевать на соболезнования Нила Беркова. Я разглядывал синий кружок на пропитанном кровью халате и ждал, когда Можаровский освободился. Покосившись в мою сторону, он пояснил:
— Я тут с перепуга инициативу на себя взял — медиков без твоего ведома вызвал.
— Правильно сделал. Дай-ка увеличение на экран. Вот здесь…
— Уже смотрели, — сразу понял Адам. — Инициалы «эн пе».
По экрану расползлось увеличенное мутное изображение белых букв «Н.П.» на синем фоне.
— Блестит, но разобрать можно, — сказал он. — Видишь? Я не ответил. Я ожидал увидеть инициалы Айдарова.
— Очевидно, халат Николая Пескова. Других «эн пе» на буровой как будто нет?
— Других нет. — Я встал. Голова у меня шла кругом.
Плохо помню, как я добирался до экипировочной и как парни из команды шлюзового обеспечения снова натягивали на меня эскомб. Все происходящее почему-то казалось мне странным действом, не имеющим ко мне отношения. Ощутив на лице холодную кислородную маску, я сделал несколько глубоких вдохов, и только после этого осознал, что в жизни моей наступает крутой поворот. Я уже не буду прорабом. Снимут к чертовой бабушке. Я уже не буду работать на буровой. Отстранят. Теперь меня объявят персоной нон грата и предложат убраться с Марса первым же рейсовиком. Или, хуже того, вообще прихлопнут служебную визу во Внеземелье. Но самое страшное — если умрет Айдаров.
Я еще надеялся, что реаниматоры успеют. Чаще всего они успевали. С этой мыслью и этой надеждой я промчался на подвесном сиденье вдоль шлюз-потерны, состыкованной напрямую с гемолюком машины Кубакина.
Шлюз-тамбур аэра был открыт, я беспрепятственно проник в кабину. В розовом полумраке горбатились мягкими глыбами пять пассажирских кресел. Впереди отливали блеском металла амортизаторы двух пилотложементов. Я сел в ложемент второго пилота, зафиксировался и посмотрел на Артура. Его ложемент находился чуть впереди слева от моего.
— Здравствуй, — сказал Кубакин скучающим голосом. Лицевое стекло его гермошлема было поднято, а кислородная маска, опущенная на поворотных фиксаторах, оранжевой плошкой висела под подбородком.
— Привет, — сказал я и тоже поднял стекло. Маску опускать не стал, потому что в кабинах здешних аэров постоянно ощущается характерный для Марса «букет» неприятных запахов.
— Когда садятся в ложемент второго пилота, у первого обычно спрашивают разрешение, — заметил Кубакин.
Это верно, обычно спрашивают. Первыми здороваются с пилотом и очень вежливо заручаются разрешением сесть в ложемент, лететь в котором удобнее, чем в кресле, потому что лучше обзор.
