Прохладный лес только что манил к себе густой зеленой тенью, а здесь… он пылал!
Огненный смерч перелетал с дерева на дерево. Высокие стволы взвивались факелами. Дым стелился по земле, и сквозь него просвечивали злые языки пламени, подкрадываясь по иссохшей траве к очередной зеленой жертве.
– Что это? – изумленно спросил я, забыв «закон гор» и все слова приветствия.
– Стихия! – ответила художница, пожав обнаженными покатыми плечами, мечтой ваятелей. И вытерла кисточку тряпкой.
– Простите, – начал я. – Понимаю, непосвященным полработы не показывают. Но, может быть, вы сделаете мне исключение? – И я назвал себя.
Она улыбнулась:
– Фантаст должен понять меня.
– В чем?
– В желании увидеть то, чего нет.
– В игре воображения?
– Если хотите, то так. Кстати, это уже не половина работы. Это законченный этюд.
– Законченный? Он никогда не закончится! – запротестовал я. – Деревья в нем сгорают! Я слышу их треск. Ваш холст говорит! Кричит!
– В самом деле?
– Клянусь самой Фантазией!
– В таком случае он ваш.
– Что?
– Я дарю вам этот холст. У меня на родине принято дарить то, что понравилось гостю.
– Я ваш гость?
– Конечно. Это мой дом! Здесь все мое: лес, поле, воздух! И вы пришли ко мне. А я, Тамара Неидзе из Тбилиси, студентка. И я приду к вам, чтобы узнать, что расскажет вам мой холст. Приду, если позволите, с ребятами, которым обязана тем, что написала на холсте. Идет?
Она говорила с очаровательным кавказским акцентом, выделяя слова и тем придавая им особую весомость. Мне ничего не осталось делать, как принять княжеский дар.
– Беру, княжна! Да пылает ваш талант, как этот изображенный вами пожар!
И я шел из лесу с колдовским подарком под мышкой.
Медвяные запахи или что-то еще окончательно вскружили мне голову. Ай да Гёте!
Правда, придется платить. К счастью, не дьяволу, а моей будущей гостье платить рассказом ее говорящего холста!
Придет ли ома одна? Или с провожатыми, как обещала?
И вот я сижу перед натянутым на раму полотном. Мне кажется, что от него пышет жаром. До боли жаль горящее дерево. Глупо, но я поставил рядом с собой ведро воды.
Вообще-то полезно было бы окатиться с головы до ног!
Кто не смотрел как зачарованный на живое пламя костра? Для меня на картине огонь, перелетавший с дерева на дерево, был таким же живым, жадным, жгучим. И попадавшие в его раскаленные лапы стволы извивались, как от боли, корчились, загорались с треском, с пальбой, рассыпая снопы искр, от каждой из которых где-то вспыхивал новый язычок пламени, разбухал, наливался алой краской и превращался в ревущий факел с черной дымящейся шапкой.
И все это смешивалось, сливалось, шипело, стонало, грохотало.
А перед тем…
Хромой начал свой путь наверняка в десяти километрах ниже Хабаровского моста через Амур, близ устья полугорной речки Тунгуски (не путать с Подкаменной Тунгуской, в которую превращается в низовьях Ангара!).
Он начал свой путь там, где у села Ново-Камеика высится базальтовый холм «Пагода Дьявола». Черкая борода «Каменного Пришельца из дальних мест» свисала, извиваясь твердыми струями.
Перед засухой последний дождь тайги застал Хромого именно у камнепада, превратившегося на час в черный кипящий «смолопад», ниспадающий с крыши «Пагоды».
Неспешной походкой опытного искателя женьшеня отправился Хромой на север, уклоняясь к востоку.
Если бы кто-нибудь заглянул в его котомку, то удивился бы при виде человекоподобных корней целебного растения, до зарослей которого путник далеко еще не дошел.
Велика слава банчуя, велико суеверное преклонение перед ним. Хромой, конечно, прекрасно знал, что лишь после того, как в изумрудной зелени на смену ароматным цветам появятся сплюснутые, с бороздкой в центре темно-красные почечки-ягоды, можно выкапывать корень.
Однако не встретилось на пути странного искателя женьшеня изумрудной зелени, зато попались дикие, долго цветущие золотые пуговки пижмы, похожие на маленькие солнцелюбивые подсолнухи. Встретились и прямые высокие деревья с бархатной корой. Ажурная крона на высоте семиэтажного дома позволила Хромому, запрокинув голову, полюбоваться через нее летящими облаками, а о бархат коры ему было приятно потереться щекой.
Хромой все знал об этом дереве, даже сказку о том, что оно приносит черный жемчуг и расцвело когда-то в саду рыбака, тщетно искавшего на дне моря черный жемчуг, чтобы его отваром спасти дочь. Черный жемчуг с дерева в его саду спас больную.
Но черный жемчуг мог принести владельцу несметное богатство. Больных, готовых все отдать за целительное средство, много, ой как много! Если умело разводить «жемчуг» и ловко торговать, то будешь с большой прибылью! Да и не только черным жемчугом заниматься или женьшенем, но и пробкой, и другими целебными травами! «Эх! Не раскинулись в тайге „плантации растущего золота“ с именем (а не с прозвищем Хромого) на вывеске о трех кедровых столбах!..»
Встречались Хромому на пути и сосны-книги, на коре которых неведомыми письменами начертаны якобы судьбы людей. Но едва ли смог прочесть свою судьбу Хромой по изогнутым линиям, тянущимся по тонкому, как бумага, слою коры на кривых соснах. Никак не разобраться ему в таинственных знаках, полукружьях, точках, овалах и прямых углах.
Неукротимая сила влекла Хромого вперед. Некогда ему было размышлять о своей горькой судьбе, пусть даже записанной здесь злыми духами! О прошлом же своем он и читать бы не стал!
Отец – властный бородач с ниспадающим на глаза чубом. Из уссурийских казаков. Набожный, сулил он сыну миллионы с таежных плантаций, посылая учиться в Харбин. Помощник грамотный нужен был ему! А сам он, подавшись скачала к атаману Семенову, а потом к барону Унгерну, принял вместе с ним «желтую веру», может быть, потому, что напоминала она ему всегда желанный желтый металл? Да сложил он где-то там свою чубатую голову.
На плантациях отца с сыном, как они замышляли, должны были гнуть спину пришлые беспаспортные людишки. Теперь их в тайге не осталось. Но если б мог Хромой прочесть свою судьбу по загадочным знакам вещих сосен, то понял бы, что есть в тайге послушный забросившим его сюда заокеанским хозяевам несостоявшийся владелец…
Хромой шел и шел, бездумно, безучастно но всему окружающему, двигался как запрограммированный автомат.
И лишь спустя многие недели ходьбы, изнемогая вместе с окружающей тайгой от жары, пройдя несчетные распадки, обойдя лесистые сопки, стал он вынимать из котомки и бросать в высохшую траву металлические пластинки. Воровски оглядывался и, по-тигриному мягко ступая, шел дальше и дальше в таежную глухомань.
