отчего твой голос дрожит? А?.. Отчего?
— Отчего?! Оттого, что я целое утро сижу одна… — И голос ее действительно задрожал и сделался криклив, как у Ришки. В нем зазвучали слезы. — Вчера был на медвежьей охоте… а сегодня ни словечком, ничем не дал знать своей Саре, жив ли… здоров ли! Все… разное приходило в голову… Измучилась! Ведь я люблю тебя… Что мне за дело, что ты выс…
И она сильно зарыдала, громко и беспомощно всхлипывая, как маленький ребенок.
— Ну-ну-ну! Ведь это была шутка! Шутка! — И я услыхал громкие поцелуи. Кровь мне бросилась в голову. Мне неудержимо захотелось лицом к лицу встать с моим соперником.
В это время в передней сильно загремел звонок.
— А! Это верно они: Саша и Б!..
Голоса удалились от меня, и там, в дальних комнатах, чуть слышно раздавались громкий говор и смех.
Я начал задыхаться в моем не совсем просторном помещении. В особенности надоел мне какой-то меховой салоп. Волоса его постоянно лезли ко мне в рот, и я ощущал запах и даже вкус кислой мездры.
Наконец я решился покинуть мое убежище, тихонько толкнул дверцу гардероба; она отворилась, и я вышел.
Хотя в комнатке было темно, но в шкафу было еще темнее, и я находил, что здесь можно даже было читать, разумеется крупную, печать.
Притом свет, который проходил сквозь тяжелую портьеру, был весьма ровный. Но главное, я был в безопасности. Страх мой совершенно прошел, а на место его явился вопрос:
— Долго ли я здесь просижу?
Я придумывал разные планы освобождения из моего заключения, даже до переодевания в платье Сары включительно.
А между тем время тянулось, и прошло уже часа два по крайней мере.
Порой находил на меня припадок досады и злобы. Я хотел прямо выйти к ним и дать открытое сражение.
«Что же, — думал я, — сила у меня есть. Схвачу канделябр (а он должен быть очень тяжел) и буду драться, как древние рыцари. Сначала хвачу медведя, Ивана Иваныча, а там и других. Ну а если они одолеют и поколотят? Надают пощечин?.. Бррр! Это скверно!» — И я вздрагивал нервной дрожью.
Но этот воинственный порыв проходил, и наступало томление любви.
«Нет, — думал я. — Она чиста, она невинна. Ее просто увлекли, и она пала… Но она любит этого медведя бескорыстно».
И мне припоминался ее прекрасный, звучный голос, дрожащий, страстный, и ее детские слезы, и даже крик, похожий на крик Ришки, был для меня обаятелен.
«Да кто же он?! Этот таинственный медведь? И как они смели засадить меня в полицию? Как они смели дворянина…» — Кровь хлынула мне в голову, и я смело распахнул занавес, отделявший меня от следующей комнаты.
В следующей комнате был полусвет, но после моей тьмы он мне показался довольно ярким светом.
У потолка горел матовый белый фонарь, разрисованный яркими цветами мака.
В алькове стояла широкая, роскошная кровать. Все стены были обиты светло-сиреневой материей, и такая же мягкая мебель была разбросана по этой большой, уютной комнате.
В ту самую минуту, когда я распахнул занавес, в соседней комнате раздались голоса. Они приближались, и я снова скрылся в моем темном одиночном заключении.
Я различил голос Сары и медведя.
Они шли, останавливались, шептались, и затем резко звучал ненавистный мне смех и громкий мужской голос.
— Они надуют всех, — говорил голос, — и англичан, и французов, и немцев! Они очень ловкий народ… твои компатриоты…
— Ах! Это только говорят… Поверьте, на нас все клевещут… Все, и англичане, и французы, и немцы. Только то, что мы успели достать трудом, только то…
— А почему Р… отказал отцу в займе?
— Ах, поверьте, это случилось так… Это какое-нибудь недоразумение. Ведь у нас так много врагов. Мендельсон напишет, завтра ж напишет, и все разъяснится. Поверьте, что все разъяснится и устроится…
— Ну да об этом после. Я устал, я спать хочу!
И он зевнул.
— Запри двери! Они будут там играть до двух часов, а в два часа мы уедем.
Я услыхал звон замка, затем шорох, громкий поцелуй, и снова зазвучал голос Сары. Она говорила полушепотом, с легкою дрожью, и слезы опять звучали в ее голосе.
Я слушал невольно, с замиранием сердца, но многое не долетало до моих ушей. Притом многого я не понимал, потому что плохо знал немецкий язык.
Не могу сказать, что в точности передаю теперь ее слова. Их смысл стал для меня ясен потом, много позже. Но многое врезалось в моей памяти.
Она страстно молила о каком-то дозволении, прерывая свою мольбу поцелуями.
— Да разве я всесилен?! Ты с ума сошла! — вскричали он громко.
— Вам помогут и Б., и граф С. — И снова шепот, и снова отрывочные, отдельные слова. — Только мы одни несчастные. — И вдруг громко, резко, крикливо заговорила она и зарыдала. — Боже! Боже! Скитаться, вечно скитаться! Ни родной земли, ни родного угла!
— Да перестань же, перестань! — заговорил медведь. — Я сделаю все, что могу. Слышишь? Понимаешь? Все, что могу. Ты знаешь: я не люблю слез! Я сейчас…
Но поцелуи заглушили его голос.
Я чувствовал, что меня бьет лихорадка, что я весь дрожу.
Из всех сил я уперся в угол арки и не мог двинуться с места. Я чувствовал, что если покину этот спасительный угол, то не устою на ногах.
Я понимал, что это была дрожь страсти, кипучей и бешеной; но эта страсть порой стихала, когда волна ревности уносила ее.
В один из таких порывов я отделился от угла и подошел к узкой щели, которую оставляли неплотно запахнутые полы занавеси. Я взглянул только на одно мгновение сквозь эту щель, и весь порыв ревности и злобы мгновенно отхлынул. Я задрожал еще сильнее, но это была дрожь испуга, дрожь страшного леденящего ужаса.
Он сидел прямо против меня в черном сюртуке, с Георгиевским крестом в петлице. Она сидела у него на коленях. Он развязывал ленту ее пояса. И вдруг на одно летучее, неуловимое мгновение он взглянул на меня и тотчас же снова опустил глаза.
И я узнал его. Портрет его был наклеен в числе разных других князей, принцев и генералов на крышке сундука моей няньки…
В ужасе, на цыпочках я отступил на два или на три шага и схватился обеими руками за грудь. Сердце с тупою, но мучительною болью заколотилось в ней.
Понятно, что в то мгновение для меня стало ясно
