— Меня втащили в него. Комиссар приказал…
— Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
— Я хотел умереть.
— Какие страсти! — вскричал черт. — Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
— Выжил, — эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
— Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли — черные пятна в мутном белом ореоле.
— Они нас не замечают! — крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. — Надо отступать!
— Куда? — тоже крикнул Алексей.
Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
— Назад, вон туда! — лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
— А орудие?
Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
— На себе потащим?
— Вытянем, — кричал лейтенант, — оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
— Стоять! — солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. — Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать — метров сто или чуть поболе.
— Заряжай! — приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. — Прямой наводкой!..
Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
— Попал! — Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. — Давай-давай, ребята!..
— Смотри, майор, — сержант указывал куда-то назад.
Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
— Ах, гад… — Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. — Стой! — Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
— Не надо, майор, — испуганно попросил сержант.
— Нет, надо!
Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
— Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
Еще один танк двинулся в их сторону.
— Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, — завистливо сказал черт.
— Везло, — откликнулась душа Алексея Ивановича.
— А сержанта убило.
— Мы с тем узбеком остались…
— Помнишь его фамилию?
— Не спросил.
— Зря. Мог бы и написать о нем.
— О других написал.
— Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
— Есть одна.
— О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
— У меня не было другого, черт…
И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов — погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов — на свое место, Алексей — напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
— Сколько не виделись? — спросил Семенов.
— С сорок второго. Давно, — усмехнулся Алексей.
— Чего улыбаешься? Постарел я?
— Да уж не помолодел.
— Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
— Цацки я заработал, — жестко сказал Алексей.
— Слышал. Читал. Знаю. — Семенов говорил, как гвозди вбивал. — Ленка над твоей повестью полночи проревела.
— Какая Ленка?
— Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
— Забыл. — Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
— Увидишь — вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
— До вечера дожить надо.
— Теперь доживешь, — засмеялся Семенов. — Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть — люкс. Я такого о войне не встречал.
— Она не о войне, — поправил Алексей.
— То есть? — удивился Семенов.
— Война — смерть, а повесть — о жизни.
— Действие-то на войне происходит.
— Жизнь везде, — отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
— Может быть, может быть… — протянул он. — А все ж напишешь про войну?
— Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
— Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман — в самую жилу будет. Стройка — это же твоя тема.
— А что, — сказал Алексей, — можно и махнуть. Не все ли равно?..
— Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, — сказал черт.
— Наверно, так, — согласилась душа Алексея Ивановича.
Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
— Ну?
— Не нукай, не повезу, — засмеялся в трубке Давка Любицкий. — Когда вернулся, Лешка?
— Вчера ночью.
— И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
— Шутишь? — Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
— Ничуть, — Любицкий стал деловым и четким: — Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
— Кто мы?
— Я с одним товарищем.
— С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
— Один не могу. Сюрприз, — и брякнул трубкой.
— Псих ненормальный, — беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет — глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных — этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка — чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта — от скрупулезного расчета. Не человек — арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
