— Давай еще?
— Можно, — кивнула она.
Мужик явно из непьющих, тех за версту видно. А этот и разлить не умеет, бутылку открывал, словно задачу по физике решал. И не нахальный. Редкость в наше время, это не шоферюга — тем не препятствуй сразу…
Его передернуло от второй рюмки, а она свою осушила, опять не дрогнув, чтобы не уронить честь женщин перед этим якобы сильным полом.
Потом расправились с плавлеными сырками. Она смотрела выжидающе, однако он не стал включать телевизор, хотя мог бы похвастать — марка новейшая, вон еще видеомагнитофон — под него девок легко «размораживать», однако этот чудак снова взял нож, пристально посмотрел на нее. Ей стало страшно.
— Регина, — сказал он хриплым голосом, — я сам себе не верю… Посмотри!
Он зажмурился, вытянул палец и приложил к нему лезвие ножа. Она видела, как он жутко побледнел, крикнула испуганно:
— Перестань! И не пей больше.
Лезвие чиркнуло по пальцу. Порез был неглубоким, но Сергея Сергеевича чуть не стошнило, хотя он все время отворачивал голову. Регина, чувствуя жалость пополам с брезгливостью от такой немужской слабости, вскочила, чтобы поискать бинт, ее глаза не отрывались от неглубокой ранки, и она отчетливо видела, что кровь выбрызнула из стенок появившегося микроущелья, но заполнить не успела: через доли секунды края ранки сошлись, мелькнул белый шрамик, который тут же исчез.
Она недоверчиво взяла его за кисть, потрогала палец, потерла кожу в месте пореза. Розовая и нежная, как у младенца.
— Так получилось и там? — спросила она тихо.
Он кивнул. Руки его тряслись. Она взяла стакан, хотела налить воды — так сделал следователь в одном кино, где преступница закатила истерику, но бутылка с остатками коньяка была ближе.
Он выпил залпом, поперхнулся. Она постучала по спине, он беспомощно шарил по воздуху, и она сунула в его ищущие пальцы огурец. Он торопливо откусил, и снова она подумала, что шоферюга запустил бы этим огурцом в нее за такую шуточку.
— Значит, — сказала она медленно, — если ты сейчас, скажем, вывалишься из окна… или на тебя обрушится потолок… с тобой ничего не случится?
Он опасливо выглянул в окно, словно уже забыл, что живет на четырнадцатом этаже, судорожно проглотил комок в горле:
— Думаю, что да… Но я не хотел бы пробовать.
— Это понятно, — воскликнула она, стараясь его успокоить. В голове же пронеслись картины: как бы подержала руку над газовой горелкой, потом через окно на асфальт… и многое другое перепробовала бы! Эх, что за мужики пошли…
— Ложись, — сказала она. — Не трясись, я лягу в другой комнате. Там роскошный диван, я уже все увидела. Телефон у тебя есть? Сообщим в милицию, где мы — вдруг понадобимся. Да и в общагу вахтерше звякну, а то девчонки с ума сойдут. О тебе есть кому беспокоиться?
— Ну, ты ж видишь…
— Вижу, — ответила она неопределенно, и он не понял, что больше в ее голосе: презрения или женской жалости.
Он сам обрадовано постелил ей, боясь одиночества, после чего Регина его выдворила, но дверь оставила распахнутой настежь, чтобы переговариваться, и Сергей Сергеевич чуть ли не до утра изливал душу, изумленный донельзя, что в девушке-шофере с такими грубоватыми манерами столько понимания, участия, готовности разделить трудности и, чего греха таить, даже готовности принять на свои плечи, хрупкие плечи, большую часть этих трудностей.
Утром она сама приготовила завтрак, безошибочно разобравшись в его модерновой кухне, где много приборов и автоматов, но мало еды, да и та сплошь из консервов.
— Ты сейчас куда? — спросила она во время завтрака.
Он торопливо ел, посматривал на часы.
— Сегодня заседание ученого совета, — ответил он. — Будет решаться наша судьба, судьба нашей кафедры… Умер профессор Ильченко, замечательный ученый, сейчас обязанности заведующего кафедрой исполняет некий Коробов… Редкая сволочь. Кафедра воет от его новшеств. Двое уже уволились, хотя их уговаривали подождать: авось эта зараза не пройдет по конкурсу!
— И ты будешь участвовать?
— Мы уговорились выступить против. Я, Кожин, Ястребов… Особенно яро выступает Курбат, заместитель. Мне нельзя опаздывать, каждый голос на счету. А чем ты займешься?
— У меня сегодня отгул… Планировала в кино, да, видишь, что получилось! Там нельзя посидеть в коридоре, послушать? Я про ученых только книжки читала да в кино вас видела. Мне так интересно, так интересно…
Он взглянул в ее чистые искренние глаза. Она смотрела на него как на существо из другого мира, и вовсе не из-за способности к мгновенной регенерации, а потому что он — кандидат наук, работает в НИИ, это как волшебная сказка для простой девчонки, водителя тяжелых грузовиков…
— Одевайся быстрее, — велел он.
Когда они примчались в институт, обсуждение кандидатуры Коробова уже шло вовсю. В институте даже на соседних кафедрах знали, что Коробов ввел жестокую и мелочную дисциплину, которой не было при Ильченко. Ильченко требовал работы, сам был генератором идей, вокруг него бурлила работа, все жили в творческой атмосфере, а Коробов брал усидчивостью — правда, подчиненные называли этот метод другим словом…
Однако, если взглянуть со стороны, Коробов был как нельзя более подходящей кандидатурой. Профессор, автор монографий, регулярно выступает в печати… И не было дела до того, что работал он по шестнадцать часов в сутки, перелопачивал горы материала, трудился унылым методом перебора вариантов!.. Ладно, он фанатик, но на кафедре нормальные люди, нормальные научные сотрудники, которые и работу любят, и в кино бегают, куда Коробов сто лет не ходил, и за город ездят грибы собирать… Ильченко тоже грибы собирал, на велосипеде ездил, бегал трусцой, на итальянскую оперу ходил, ни одного чемпионата по футболу не пропускал! А научных работ выдал не меньше коробовских, к тому же его работы были весомее коробовских плюс масса идей, которые он щедро разбрасывал младшим сотрудникам, аспирантам, даже лаборантам…
Сергей Сергеевич ощутил вдруг, что все, однако, предрешено. Коробову заведующим кафедрой быть. Мудрили долго, но наконец-то утвердить решились. А церемония конкурса — всего лишь дань традиции…
Выступал Тарасов, и Сергей Сергеевич нервно ерзал. Следующим выступать ему, и в зале сразу начнется оживление. Многие знают, что сотрудники кафедры решили дать бой: Коробова иначе как «унтер Пришибеев» не называют, но то война пассивная, сейчас же — бой!
Когда Тарасов раскланялся и сошел с трибуны, Сергей Сергеевич пружинистым шагом вышел на трибуну. Его ладони легли на полированное дерево, ощутили его гладкое тепло, и он мгновенно успокоился.
