К полудню стало жарче; маленькие круглые облачка все чаще закрывали солнце, но Виктор теперь не реагировал ни на смену температуры, ни на игру красок. Весь мир сузился для него до размеров выкопанной ямы, и все краски слились в одну — желтовато-бурую краску грунта.
А тувинцы продолжали работать как ни в чем не бывало, и даже старик Таклама мог сейчас дать ему сто очков вперед. И Виктор неожиданно обозлился на что-то в своей прежней жизни — он не сумел бы сказать на что именно, — на что-то, приведшее его сейчас к поражению.
«Ничего, — стискивая зубы, твердил Виктор, — ничего!» Он испытал уже однажды гордое сознание собственной силы и однажды поборол в себе противное чувство беззащитности, и забыть это невозможно. Где-то в глубине его души просыпались новые, ему самому неведомые силы, и начиналась подсознательная, скрытая борьба за утверждение своего «я», за утверждение своей действительной значимости в огромном и сложном мире.
Виктор не сознавал, что наиболее верным орудием в этой борьбе был труд: он просто поднимал обессилевшими руками кайло и твердил сквозь стиснутые зубы: «Ничего…»
Все чувства Виктора настолько притупились, что он не заметил, как Таклама и Паир бросили работу.
— Кончать пора, — сказал Таклама. — Устал?
И только тогда Виктор поднял голову и увидел, что тувинцы стоят около него. Ему стоило большого труда выпрямиться. Скрывая гримасу боли, он улыбнулся и честно признался:
— Устал.
Виктору очень хотелось рассказать им, что он много занимался спортом и сам удивлен, что так устал. Но он ничего не сказал.
Они легли отдохнуть, и Виктор понял, какое это блаженство: лежать и чувствовать, как боль в натруженной спине затихает, а солнце высушивает мокрый от пота лоб, чувствовать, как от сухого теплого моха, от скрытой под ним влажной прохладной земли осязаемыми струйками притекают в тело свежие силы, и оно вновь становится упругим, крепким…
Таклама и Паир не пошли домой обедать: две девочки принесли в бутылках кислый айран и пресные мучные лепешки. Виктор поднялся, чтобы уйти к себе и поесть, но Таклама остановил его.
— Давай айран пить.
Виктор выпил освежающее кислое молоко и съел лепешку. Уйти сразу после обеда было неудобно, и он решил дождаться, когда тувинцы приступят к работе. Неловкое положение, в которое он попал, раздражало его. Он думал, что все сложилось как-то неожиданно и странно. В век могучей техники, когда спутники вращаются вокруг Земли, атомоходы бороздят океаны, а звездные корабли готовятся вновь уйти в межпланетные пространства, ему, Виктору, приходится долбить киркой породу на заброшенном руднике! Уж нет ли тут какого-нибудь подвоха? И рабочие ведут себя как-то подозрительно…
Виктор так и не успел ничего решить. Таклама сказал «ча», и они поднялись. Виктор тоже встал и вдруг, несмотря на все свои рассуждения, несмотря на совершенно ясное приказание Травина работать полдня, он понял, что не может уйти, что в глазах Такламы и Паира это будет бегством. «Какое мне дело до них? Пусть думают что хотят!», — зло подумал Виктор, но все-таки никуда не пошел. Он лгал себе — ему было до них дело и он дорожил их благожелательным отношением, потому что заслужил его собственным горбом. Пусть летают звездные корабли и спутники, пусть плавают атомоходы, вгрызаются в землю термобуры, сверхмощные экскаваторы. Но разве не самое ценное в жизни — вот такие хорошие человеческие отношения?
Виктор трудился честно, не жалея сил, но к концу дня все-таки сильно отстал от тувинцев…
Вечером он и не вспомнил о вчерашних страхах, наскоро обмыл соленое, пахнущее потом тело в ручье, наспех перекусил и замертво повалился на топчан.
Проснулся он поздно. Тело ломило, на ладонях вздулись волдыри.
После завтрака Виктор перебинтовал себе руки и вышел из избы. «А что если Таклама и Паир, не заходя за мной, пошли работать?» — подумал он.
Таклама и Паир действительно работали. Виктор показал им перебинтованные руки, и они сочувственно поцокали языками. Потом Таклама что-то сказал, они оба засмеялись и взялись за лопаты, не обращая больше внимания на Виктора.
«Надо мной смеются!» — подумал он. Ему вдруг стало жарко, и два взаимоисключающих желания с одинаковой силой вспыхнули в нем: вскочить и уйти или схватить кайло и доказать им, что он может работать. Сбросив куртку, Виктор взял кайло. Таклама и Паир, не переставая работать, следили за ним…
Виктор не смог бы сказать, на какой день, — четвертый пятый или шестой, — он обрел новые силы. Но он обрел их и однажды заметил, что не так уж сильно отстает от рабочих. В тот день они пригласили его к себе и угостили соленым кок-чаем с молоком, тарой и каймаком — сливками с топленого молока.
Тувинцы жили неподалеку от обогатительной фабрики, и Виктор не раз заходил к ним. Он больше не боялся тайги и не казался самому себе беспомощным. Вместе с твердыми бугорками мозолей на ладонях к нему пришла уверенность в собственных силах.
Однажды под вечер дали затянуло серой пасмурью, а низкие дымные облака, цепляясь за вершины сопок, наползли на рудник. Начал накрапывать дождичек. Был он таким мелким и тихим, что Виктор сперва заметил коричневатые крапинки на посветлевшей сухой земле и только потом почувствовал его нежное ласковое прикосновение. Через час дождик немного разошелся, зашелестел, зашевелился в кедрах, во мху… Из-за дождя стемнело быстрее, чем обычно.
Виктор, минуя старые выработки, шел от магистральной канавы к своему жилищу, когда неожиданно услышал доносившуюся откуда-то издалека, из-под горы песню.
Ошибиться было невозможно, он тотчас узнал голос: Светлана!
В эти дни Виктор много думал о ней, и ему очень хотелось, чтобы Светлана увидела, как он работает. Иногда он злился, что не может совладать с собой и думает об этой девчонке. Светлана была неведомо где, а он слышал ее голос, видел улыбку…
Виктор поборол в себе желание броситься навстречу и спрятался за кедром. Он не знал, зачем так сделал, но был рад, что Дерюгин и Светлана проехали мимо, не заметив его.
Виктор видел, как они скрылись за поворотом, слышал, как спрыгнули с коней и распахнули тугую дверь в его жилище.
Потом Виктор спустился, но не к дому, а к ручью. Дождь кончился так же незаметно, как и начался; в просветах между облаками показались первые бледные звезды. Виктор разделся и вошел в воду; он намылил шею, руки и мылся долго, тщательно. Обычно ледяная вода заставляла его подпрыгивать, ежиться, фыркать, но сейчас он все проделывал спокойно, тихо, словно тело утратило всякую чувствительность к холоду.
Когда Виктор подошел к дому, в окнах горел свет, и он заглянул в окно.
