Кто-то загоготал. Триарий счел возможным оскалить зубы в ухмылке. Малх был известен своими противоестественными наклонностями, что было поводом для шуток, но его никто не осуждал. Во времена великого Тиберия каждый был волен использовать свою задницу, как ему заблагорассудится.
— Тебе отберу самые свежие! — пообещал Лонгин. Он не приветствовал подобные разговоры, но прекрасно знал, что со сбродом, набранным в его когорту, можно было договориться лишь на их языке.
— Спасибо, начальник! — расцвел Малх.
Шевеление стало всеобщим. Большая часть солдат уже поднялась. Одни обували калиги, другие брели к выходу, чтобы холодной водой прогнать остатки сна. Лонгин поманил к себе одного из воинов. Его звали Симпкий, и он. тоже был триарием. Когда Симпкий приблизился, Лонгин бросил ему:
— Отбери трех человек. Быстро позавтракайте и ждите меня.
— А что случилось?
— Ничего особенного. Вчера ночью задержали бунтовщика. Сегодня он должен предстать перед судом прокуратора. Нам поручено конвоировать его.
— И все?
Лонгин пожал плечами.
— Все зависит от воли сиятельного Пилата. И вот еще что, отбери сирийцев, но не назначай с собой самаритян. Фурм сказал мне, что этот человек проповедовал в Самарии. Как бы чего не вышло. Понимаешь?
— Да. — Для пущей убедительности Симпкий кивнул большой нечесаной головой. — Где нам ждать?
— Во дворе. Фурм сам сообщит, когда настанет время отправиться за бунтовщиком.
Лонгин покровительственно хлопнул Симпкия по плечу. Тот был ему приятелем, но отслужил на три года меньше и потому во всем уступал Лонгину. Он был всего лишь третьим по счету триарием. Когда Лонгин станет центурионом, Симпкию придется ждать не менее пяти лет, прежде чем он дослужится до этого чина. А пять лет — это немало, особенно в такой стране, как Иудея. Лишь тот, кто провел здесь двенадцать лет, может судить об этом. Лишь он имеет право быть снисходительным.
Покровительственно улыбнувшись приятелю, Лонгин отправился к себе. У него еще было время, ибо Фурм имел привычку пробуждаться незадолго до того, как встанет с ложа сиятельный прокуратор. А тот любил понежиться, особенно сейчас, в начале апреля, когда ночи еще не изжили зимнюю промозглость. И потому Лонгин вернулся в свою комнату и юркнул под теплое покрывало. Женщина заворочалась.
— Уже утро?
— Совершенно верно, красотка, — ответил триарий, бесцеремонно запуская пятерню между ног подружки. Та хихикнула, расставляя ноги пошире, чтобы Лонгину было удобнее. — Утро… — прошептал тот, возбуждаясь.
— А какой сегодня день?
— Не суббота, не беспокойся. Можешь работать спокойно.
Обхватив руками податливую талию, триарий взялся за ту работу, о которой говорил. Неожиданно для самого себя он обнаружил, что женщина не столь уж и плоха, как показалась накануне. Получив, что хотел, Лонгин с радостным вздохом откинулся на спину и уставился в серый, покрытый густой паутиной потолок.
— Сегодня пятница, — сказал он. — По-вашему — пятница, а по-нашему — седьмой день до апрельских ид[5]. Такой же, как и все прочие дни. — Он покосился на женщину, прильнувшую головой к его плечу, и неожиданно для самого себя поинтересовался: — Как тебя зовут?
— Мария.
Триарий насмешливо фыркнул.
— Отчего-то каждая, кто попадает сюда, называет себя Марией. Мария — имя всех еврейских шлюх?
Женщина не обиделась, судьба приучила ее не обижаться.
— Еще меня зовут Магдалина.
— Мария-Магдалина? — подытожил триарий.
— Именно так.
— Славное имя! Так вот, Мария-Магдалина. Сейчас ты должна убраться, так как меня ждут дела. Но вечером ты можешь прийти вновь.
— А плата?
— Да-да. — Триарий порылся в стоящем у изголовья сундучке и извлек оттуда серебряную монету. — Держи.
Потом он вдруг вспомнил, что собирался вернуть долг за игру в кости, и задержал монету в кулаке.
— Вот что, я лучше отдам тебе завтра две монеты. Сегодня мне нужны деньги.
— Нет, — сказала женщина.
— Почему — нет? Какая тебе разница?
— Я должна купить масло.
— В твоей семье нет масла?
— Нет, я хочу купить благовонное масло, чтоб помазать им ноги учителя.
Лонгин усмехнулся:
— Учитель блуду? Я не знал, что этому обучают.
Женщина могла обидеться, но она вновь проглотила обиду.
— Он учит истине. Он наделяет душу верой, дарящей спасение. Он — лучший из людей. И имя ему Иисус!
— Иисус? — Лонгин припомнил, что центурион упоминал это имя. — Я слышал об одном Иисусе. Но наверно, это другой. У вас Иисусов так же много, как и Марий! Ладно, держи. — Триарий нехотя разжал пальцы, монета скатилась на покрывало, и шлюха ловко поймала ее пальцами. — Но за это…
Лонгин не стал тратить слов на объяснение, что надлежит сделать за это. Женщина не противилась. Они вновь слились в клубок, а когда расцепили объятия, Лонгин, хватая губами воздух, выдавил:
— Вот так-то лучше. А то заладила: учитель, Иисус. Плохо быть Иисусом! Я знаю одного Иисуса, и ему сегодня точно не поздоровится!
— Кто он? — спросила женщина, на всякий случай сунув монету за щеку.
— Бунтовщик. Кричал на каждом углу, что он царь иудейский. Его схватили сегодня ночью.
— Где?!
Триарий с любопытством посмотрел на шлюху, удивленный испугом, прозвучавшим в ее голосе.
— Где-то за Кедроном.
— Он был один?
— Не знаю. Меня там не было. Солдатами командовал Фурм. Говорят, кто-то пытался сопротивляться. Пострадал один из ваших, пришедший со священниками. Ему обрезали, — тут Лонгин позволил себе ухмыльнуться, — ухо!
Шлюха села на ложе, лицо ее выражало отчаяние.
— Это он! Он пришел в город, чтобы умереть!
— Твой учитель? — полюбопытствовал Лонгин.
— Да. Что с ним будет?
Триарий лениво пожал плечами.
— Если он ничего не сделал, его отпустят. Если подстрекал народ к бунту, выпорют и посадят в темницу. Если же докажут, что он убивал, его распнут на кресте или выдадут на расправу вашим. В любом случае он получит не больше, чем заслужил. Пилат строг, но справедлив.
— Он умрет! — прошептала шлюха, и слезы навернулись на глаза ее.
Лонгин поморщился. Он терпеть не мог женских слез.
— Да не волнуйся. Если он просто рассказывал сказки, прокуратор отпустит его. Он не желает осложнений. Никому не хочется, чтобы зелоты вновь убивали римлян, а наши когорты вырезали селения бунтовщиков.
— Иисус — не зелот, он Бог!
Триарий с любопытством посмотрел на женщину, после чего хмыкнул.
— Вот как! Ну, если он Бог, ему тем более нечего опасаться. Бог сумеет постоять за себя. Если же нет, он умрет. Зато ты сможешь проверить, вправду ли он высшее существо.
