Мы, революционеры, полагаем так — весь старый мир насилья надо сначала разрушить! До основания! А вот затем на его окровавленных обломках возводить прекрасное сияющее здание коммунистического послезавтра!
Да, людей прежнего мира жалко. Но куда их девать, всех этих купцов, жандармов, попов? Не тащить же их в светлое царство мировой Коммуны? Вот и приходилось… руки пачкать…
Розенбаум чуть помолчат сурово, продолжил веско и неторопливо:
— Вообще, Натка, человек и сам по себе рождается в крови, слизи и криках боли, среди всякой нечистоты, появляясь на свет между отверстиями для мочи и кала… А что же сказать о новом обществе? Как ему родиться без крови, страданий и боли? Как было иначе переломить судьбу нашей страны? Униженной, презираемой и обесчещенной, экономически обессиленной и ограбленной, во внутренних своих делах предавшейся кровавому безумию, во внешних делах — попираемой пятой неумолимого врага.
А теперь, посмотри, Натка! Наша страна воскресла! Заслуга этого воскресения целиком лежит на нашей Партии, которая проделала гигантскую работу, чтобы страна нашла в себе силы вернуть свое прежнее великое значение среди народов. Но… Эта партия должна была разрушить и вырвать с корнем тот, другой старый мир. Она должна была объявить безжалостную войну классовым и сословным врагам! Она должна была очистить нашу Родину от всех тех паразитов, для которых бедствия Родины и нашего народа явились источником самообогащения!
И вот, Натка! Ты, ровесница Великого Октября, оглянись вокруг! Что же ты видишь? Мы можем любоваться нашей счастливой, сияющей молодежью. Мы можем увидеть вокруг сотни тысяч юношей и девушек, загорелых и здоровых! И тогда мы опять поймем, что, быть может, все это является величайшим достижением нашей Революции. У нас воспитывается новое, здоровое поколение, воспитывается не фразами, а поучительным примером действительности. У миллионов наших женщин снова пробудилась любовь к ребенку и желание его взрастить, любовь к той удивительной молодежи, которая проходит в эти дни пред нами, не скрывая своей бурной, пенящейся радости. Тот, кто всем этим проникнется, должен признать, что каждый гражданин понял снова смысл жизни на земле. Здоровый народ, политически разумное руководство, сильная армия, развивающееся народное хозяйство и вокруг — цветущая культурная жизнь. В этих моих словах заключается благодарность всем тем беззаветным борцам, которые, отделенные от нас временем, незримо присутствуют здесь! И товарищ Саенко, я уверен, душевно страдавший безмерно, выполнявший за нас, Натка, грязную, кровавую, но необходимую работу, он до сих пор с нами — и я ему тоже благодарен!
Сёмка снова помолчал, затем, быстро оглядевшись по сторонам, продолжил:
— Натка, ты ведь помнишь, что сказал Николай Иванович Ежов? «Каждый коммунист должен быть и чекистом!» Верно ведь? Думаю, что тебе обязательно надо сигнализировать куда следует о враждебной вылазке этого самого Охломеенко… Пусть то, что он говорил, и имеет, возможно, некоторое сходство с правдой, и мы, коммунисты, правды не боимся, но не всякую правду надо говорить публично, вслух…
Натка сглотнула слюну и соглашаясь, чуть склонила голову…
2.
— Ну что же вы, батюшка…, — укоризненно качая головой, выговаривал о. Савве Бекренев. — Вот взяли, да разоткровенничались! Право, нашли место и время. И Наташу до слез довели, и… Что еще, глядишь, этот рыжий комсюк в свой комитет отпишет?
— Думаете, отпишет? — тяжело вздыхал о. Савва.
— Да непременно отпишет! — не стал скрывать горькую правду Бекренев. — У них ведь, у комсомольцев, заведено так, как в истинном петушатнике: кукарекай по верхнему, гадь на нижнего… Что ж делать-то, а?
О. Савва печально молчал. Только вздыхал тяжко.
— А! — Бекренев сокрушенно махнул рукой. — Давайте, батюшка, я сам на вас кому надо куда следует напишу! А то он поди выдумает ещё чего не было…
— Думаете, поможет? — с надеждой спросил о. Савва.
— Помочь, может, и не поможет… А всё вреда не будет. Как хромой петух говорил: не догоню хохлатку, так хоть согреюсь. Кстати, батюшка, пока я на вас эпистолу катаю, не сочтите за труд: вон, я в шкафу вижу БСЭ, гляньте, чем славно указанное нам Барашево?
Распахнув дверцу, о. Савва растерянно произнес:
— Да тут никакой БСЭ нет…
— А что есть?
— Только Малая Советская Энциклопедия…
— Ох вы и нудятина, батюшка. Ну давайте, смотрите хоть в Малой…
О. Савва добросовестно потянул из застекленного шкапа зеленый том ин-кварто. Пошелестел тонкими, как из папиросной бумаги страничками… Достал из кармана очки в тонкой позолоченной оправе, что-то долго читал, шевеля губами…
— Э-э-э, «Бараш. (уст.) Придворный шатерничий; житель Барашевской слободы в Москве…» И всё. Нету тут никакого Барашева.
— Тьфу на вас, батюшка. Смотрите статью «Мордовия», про Темниковский район…
Батюшка потянул из шкапа другой такой же темно-зеленый том.
— Ага! Есть Мордовия. Есть и Темниковский район… Так-так. Административное деление: Аксельский сельсовет, Алексеевский сельсовет, Андреевский сельсовет, Бабеевский сельсовет, Булаевский сельсовет, Жегаловский сельсовет… Никакого Барашева тут нет.
— Быть того не может. — не поверил Бекренев. — Если есть школа, так должно быть и село! Не может же школа стоять в чистом поле? А если есть село, так должен быть и сельский совет! Правильно?
— Истину рекоши, сын мой. — согласился с очевидным о. Савва. — Однако Барашева тут нет.
Тем же успехом увенчался поиск по прилагавшейся к МСЭ переложенной вощеной бумагой великолепно отпечатанной цветной физической карте Мордовской АССР, сплошь густо залитой темно-зеленым, с тонкими синими прожилками… Городок Темников на карте был. Ковылкино было, Рузаевка была, Краснослободск был, Ельники были, Мордовские Пошаты, оба-два, Большие и Малые, как ровно и Пошаты Русские, тоже были, даже сельцо Старое Кадышево (с отметкой «неж.») у Татарского Брода (неж.) через Мокшу на карте присутствовало, а Барашево не было!
Бекренев сосредоточенно почесал лоб. Ни о какой опытно… и как там? показательной школе, значащейся на титульном листе папки, в письме девочки речь не шла. Значит, адрес написал уже кто-то из исполнителей? Не с потолка же он его взял?
Значит, плохо ищем…
Оставив о. Савву исправлять грамматические ошибки в написанном на него же доносе, Бекренев решительно направился в секретариат, где потребовал соединить его с Темниковским районо.
— А вы в курсе дела, что на местах рабочий день уже заканчивается? — поинтересовалась пергидролевая секретарша, уже снимая трубку с одного из своих семнадцати аппаратов. — Правда, бывает, мы им звоним и позже… Вот, давеча, Сёмка, черт рыжий, звонил утром в Анадырь. Там трубку сняли… Он говорит, примите телефонограмму из наркомата! На месте абонент послушно записал все, что ему продиктовали, а Розенбаум его и спроси: «Кто принял?» Тот отвечает «Председатель райпотребсоюза Алитет Рыгтыргин!» Что, говорит Сёмка, это разве не районо? «Нет, это моя квартира, однако!» А в районо вы телеграмму передать можете? «Мал-мало могу, только у нас сейчас два часа ночи, там сейчас нет никого, я так думаю!» Сёмка тогда и говорит — товарищ Алитет! Завтра утром садитесь на оленей и визите телефонограмму в районо! Сделаете? «Шибко повезу, однако! Но у меня олешки ведь нет, я на собачках доеду, можно?» Вот ведь Стёпка-аспид! Представляете, вам, немалому начальнику, домой в два часа ночи звонят из Анадыря и просят рано утром занести телефонограмму в чужой наркомат? Как бы вы среагировали, а? Алло, Темников? Берите уже трубку, их районо на проводе…
