— Блин, а девчонка права, — сказал Павлин. — Где мы вообще? Что за хрень?
— Всё, мне надоело, — сказала Тапело, закрыла шахматную доску и убрала ее в сумку. При этом она как-то неловко дернула рукой, и часть содержимого вывалилась из сумки. Книжка в мягкой обложке, пара монеток, сигареты и маленькая пластмассовая штуковина. Я сперва даже не поняла, что это было. Плоская прямоугольная штука бледно-зеленого цвета с эмблемой в уголке.
Зеркало.
Маленькое раскладное зеркальце в футляре с крышечкой. С эмблемой известной компании, производившей косметику.
Запрещенная вещь.
Тапело заметила, как я уставилась на ее зеркальце. Глядя мне прямо в глаза, она убрала его в сумку. А потом поднесла палец к губам в безмолвной просьбе не выдавать ее.
— Что там у вас происходит? — спросила Хендерсон.
Девочка посмотрела на меня и покачала головой.
— Ничего, — сказала я.
Тапело улыбнулась на долю секунды, а потом взяла в руки атлас, который Хендерсон зашвырнула к нам, на заднее сиденье. Пролистала, открыла на определенной странице. Потом она пару секунд пристально изучала карту, водя пальцем по линиям дорог. Сопоставила то, что снаружи, и то, что на карте. Закрыла глаза.
— Следующий поворот налево, — сказала она. — А потом второй — направо.
— Что? — сказала Хендерсон.
— Ты уверена? — спросил Павлин.
— Просто делай, как я говорю.
* * *
Лес закончился, мы выехали в более «обжитую» зону. Дорожные знаки вновь обрели смысл. На одной придорожной площадке для остановки автомобилей какая-то пожилая пара устроила маленький рынок. Всего-то два раскладных столика, несколько стульев, брезентовая ширма от ветра.
Женщина продавала цветы.
Мужчина сидел за мольбертом. Рядом стоял большой щит с отпечатанной надписью. Мы притормозили, и Тапело прочитала, что там написано.
— Портреты маслом. Гарантировано сходство с оригиналом.
Тут же стояли образцы работ: кляксы в темных тонах и размашистые мазки более ярких цветов — как следы от порезов.
Я не смогла разглядеть ни одного человеческого лица.
* * *
За соседним столиком сидели двое мальчишек. Они подкалывали друг друга, изощряясь в остроумии, и, похоже, вовсю веселились. Они то и дело поглядывали на Тапело: то один, то другой.
— И чего вы уставились? — спросила Хендерсон. Мальчишки вернулись к своей игре.
Мы все же нашли, где позавтракать. Какую-то грязную забегаловку. Но это все-таки лучше, чем ничего. Тапело, как оказалось, дала правильное направление. А теперь Хендерсон принялась до нее докапываться.
— Ну ладно, девочка, давай прощаться.
— Вы что, правда бросите меня здесь?
— Можешь не сомневаться. Вот, видишь, ребята. Они тебя и покатают. Иди познакомься. Они вроде прикольные. Повеселишься.
— Интересно, — сказал Павлин, — а какой вкус у этой фабричной еды? То есть на самом деле?
Он уже принялся за вторую порцию «сытного завтрака».
— А тебе не все равно? — сказала Хендерсон. — Ешь, насыщайся.
— Слушай, девочка…
— Что? — спросила Тапело.
— Что это, по-твоему? На вкус?
— Господи, — Хендерсон закатила глаза, — на вкус это завтрак.
— Давай попробую, — сказала Тапело.
Павлин подцепил на вилку свою еду и передал вилку Тапело. Она прожевала кусок. Прикрыла глаза, перекатывая пищу во рту. Устроила настоящее представление, изображая великого дегустатора.
— Меня сейчас вырвет, — сказала Хендерсон.
И все это время Тапело смотрела на меня; как будто у нас с ней был общий секрет. Хотя, собственно, так и было.
— На вкус это яичница с беконом, — сказала она.
— Усраться можно, — сказала Хендерсон.
— Прикольно, — сказал Павлин. — А мне кажется, это заварной крем. Не яичница, а сладкий крем.
— А вместо бекона? — спросила Тапело.
— Чернослив. Да, именно так. Заварной крем с черносливом.
Я пошла звонить Кингсли. Мужчина за стойкой сказал, что телефон — в том конце коридора, и пожелал мне удачи. Телефон лежал на полу, у входа в мужскую уборную… Я наклонилась, подняла аппарат, сняла трубку. Треск и помехи на линии. Никакого гудка. Я потыкала пальцем в кнопки. Безрезультатно. А потом я заметила перерезанный провод.
Тогда откуда взялись помехи?
Когда я вернулась за столик, Хендерсон с Тапело снова ругались.
— Когда мы приедем на море, — сказала Тапело.
— Что?
— Можно будет пойти на пляж. Ну, то есть погулять по пляжу.
— Мы, может, и погуляем. Но тебя с нами не будет.
— Но я же вам хорошо помогаю. Вчера вечером…
— Вчера — это было вчера, а сегодня — уже сегодня.
— Ну а сегодня? Если бы не я, вы бы сейчас так и плутали неизвестно где.
— Знаешь что, девочка, бежать уже некуда. Болезнь пожирает весь мир и когда-нибудь доберется и до тебя.
— Я знаю, да.
— А знаешь, в чем главная сложность с такими, как ты? Если твое состояние еще не такое тяжелое, как у всех остальных, это еще не значит…
— Ну, блин. И что я, по-твоему, должна делать?
— Малышка, от шума не скроешься. — Хендерсон отвернулась от Тапело. — Слушайте. Марлин, Павлин. Слушайте, что я скажу. Я хочу, чтобы сегодня все было очень легко и просто. Хочу доехать до места, найти того парня. Как его там?
— Джейми.
Я уже показала им письмо Кингсли.
— Джейми, да. Джейми из театра.
— Вы о чем? — спросила Тапело.
— И я не хочу никаких неприятностей, — сказала Хендерсон.
— Никто не хочет, — сказала я.
— Ну вот, Марлин. Нам не нужны лишние сложности. Павлин? Ты меня слышишь? Павлин? Что ты делаешь?
— Что?
— Что ты делаешь?
— Смотрю на себя.
— Ага. В ложку?
— В ложку, — сказал Павлин. — А что? В ложку — можно. В смысле, нигде не написано, что нельзя. Распоряжений насчет ложек не было.
— Точно, — сказала Тапело.
— Я тихо хуею, — сказала Хендерсон.
Павлин держал ложку перед собой. И смотрелся в нее, как в зеркало.
— И что ты там видишь? — спросила я.
— Ага, что? — сказала Тапело.
Павлин не отрываясь смотрел на свое отражение в ложке. Ну или что он там видел. А мы сидели, таращились на него и ждали, что он скажет. Но он все смотрел и смотрел в эту ложку. И молчал.
— Ну? — не выдержала Хендерсон. — Ты что-нибудь видишь?
Павлин молчал.
— Дай мне, — сказала Хендерсон. Павлин еще крепче вцепился в ложку.
— У тебя есть своя ложка, — сказала Тапело.
— Я хочу эту.
Хендерсон легонько коснулась руки Павлина, и только тогда Павлин выпустил ложку. Хендерсон взяла ложку и заглянула в нее. Она смотрела на свое серебристое отражение в вогнутой части ложки. Долго смотрела. Без слов. А потом она отвернулась от этого крошечного искривленного зеркальца и уставилась в стол. Павлин тоже сидел, опустив глаза. Они так сидели достаточно долго, и Павлин что-то бормотал себе под нос. Очень тихо. Я не могла разобрать слов. А потом он поднял глаза и сказал уже внятно:
