– Странно...
Они помолчали.
– А твои родители живы? – спросила Селина.
– Мать в Дрездене обитает, – нехотя ответил Эдвард. – Уже лет пять как. Отца нет... и не было.
– Как так?
– А вот так.
Над городом лениво разгоралось утро, и небо в тесном ущелье между заоконными высотками вскипело рассветной желтизной, как шипучка в стакане. Во двор въехала уборочная машина, иначе говоря, «поливалка», и принялась смывать с асфальта похожие на раздавленных крабов пятна. Потом длинным щетками-клешнями загребла и, ласково урча, всосала в себя остатки «баррикады».
Эдвард оделся и вместе с Селиной перебрался на кухню за низенький колченогий столик. В холодильнике отыскалась банка «баварского» и вполне съедобный кусок сыра, а в хлебнице – три не совсем еще черствые белые булки. Правда, девушка-ангел от пива отказалась, и Эдвард сварил для нее кофе, густой и крепкий, из настоящих кофейных зерен.
– Вот это да! – восхитилась Селина, за обе щеки уминая сыр с хлебом. – Такой моя мама заваривала. Я думала, кроме нее никто не умеет.
– Я умею. Так что ты болтала про французскую революцию? – полюбопытствовал он.
От пива на пустой желудок чуть-чуть, но приятно кружилась голова. Мысли сделались легкими и радостными.
– А... это... выстрелы, кровь... ужасно, правда? – пробормотала Селина с набитым ртом.
– Так зачем же ты в этом участвуешь?
– Ну, чтобы показать, что мы... что они... чтобы они не забывали... Ты бы... э...
– Эдвард.
– Ты бы, Эдвард, с Мари поговорил. Она все так здорово рассказывает – заслушаешься. И сразу ясно становится. А я в девять лет мозговой горячкой переболела, с тех пор думаю тяжело. Как будто мешки с углем ворочаю, а не думаю.
– Да, я понимаю. А все-таки, кроме Парижской коммуны, что вы еще представляли? Или всякий раз – одно и то же?
Селина медленно сгребла со стола в ладонь сырные крошки и отправила в рот. Потянулась к почти пустой кружке и запила еду горькой кофейной гущей со дна.
– Извини, я опять все умяла. Ты, наверное, тоже хотел? Мари считает, что у меня глисты... потому так много ем. За себя и за них. Нет, не одно и то же. Но всегда какую-нибудь революцию, или битву или что-нибудь этакое. Потому что, как Мари сказала, «о хорошем люди и так помнят, а о плохом приходится напоминать». Мы каждую акцию долго планируем, по книжкам из архива, чтобы как на самом деле получилось.
– Напоминать... А зачем?
– Ну...
– Я обязательно побеседую с твоей сестрой, – заверил ее Эдвард. – Столько вопросов, и ни на один не можешь ответить. Только как мне вас найти? Где ваши собираются и когда?
– Так мы каждый день вместе кофе пьем... Приходи завтра к пяти часам в... э...
Полчаса они бились над тем, чтобы объяснить и понять дорогу. «От магазина свернуть направо, потом прямо, потом как бы опять прямо, но направо...» – «Развилка, что ли? А какой магазин?» – «Там еду продают...» – «Селина, дружок, ты ведь умеешь читать? Как он называется?» – «Лидл». – «Какой Лидл, тот, что на Маркт-плац или на Шиллерштрассе?» – «Тот, у которого вывеска с угла отломана и три елки слева».
И далее в таком же духе, пока Селина не догадалась попросить карандаш и листок бумаги. О чудо, карандашный огрызок в ее пальцах словно ожил – целеустремленный и умный, он четкими, уверенными штрихами выводил проспекты и улицы, расставлял, будто кубики, здания, очерчивал перекрестки. Выходила не просто схема, а почти картина: дома лукаво подмигивали, деревья клубились мучнистой листвой, в которой солнечные лучи пробивали светлые проплешины, устало сгорбленные фигурки людей выстраивались в очередь к миниатюрным газетным киоскам. У Эдварда аж дух захватило.
– Кто тебя так научил? – спросил он, пораженный.
– Не знаю... Никто не учил. Мари говорит, что это талант.
– Ну, хорошо. Ты домой сама доберешься или проводить? Я вообще-то хотел... да ладно, ерунда. Давай провожу.
– Не надо, я сама. Не бойся, не заплутаю.
Они все-таки вышли вместе, держась за руки, щурясь на блестящий асфальт. Поливалка уехала, повсюду виднелись лужи. Эдварду казалось, что весь город смотрит, как он ведет по улице слабоумную девушку – аккуратно, как будто несет в ладонях что-то невыразимо тонкое и ломкое, только вот не понятно, радуется за него, грустит или осуждает. Впрочем, ему было все равно.
Солнечный свет, проходя сквозь витражные стекла, рассыпается по столу и стенам голубыми, зелеными и красными монетками. На стеллажах с книгами за годы покоя осел пушистый слой серой бумажной пыли. «Пепел цивилизации», – ухмыляется Мари. Линолеумный пол, грязно-белый, как мартовский снег, излучает сон и тишину.
Когда-то, четверть века назад, здесь помещался Зал Царств – молельный дом Свидетелей Иеговы. Теперь находится городская публичная библиотека, в которой работает Айзек, друг Мари, один из активистов-идеологов «призраков прошлого». Все утро до обеда этот молчаливый сутулый парень в нелепых очках сидит за стойкой и ждет, пока какой-нибудь старичок зайдет полистать журнал или школьник, заливаясь краской, выберет с полки тоненькую брошюрку о сексуальном воспитании подростков.
Читальня открыта до половины первого, еще час официально отдан работе с каталогами. Потом библиотека стоит пустая, мирно и сказочно дремлет, а ровно в пять Айзек отмыкает замок своим ключом, чтобы впустить «призраков» под ее своды. Включают кофейник, раскладывают по пластиковым тарелкам кто что принес. Задумчивая тишина прячется за стеллажи, испуганная звуком молодых голосов. Обитель знаний и мудрости превращается в оплот инакомыслия.
Пузатый кофейник поблескивает металлическим боком. Горячий напиток в стаканах – не вкуснее подкрашенной кипяченой воды, зато посреди стола возвышается блюдо с картофельными чипсами, а рядом с ним – плетеная корзинка с печеньем. Звездочки из песочного теста, рожки, полумесяцы, витые крендельки... Тают во рту, наполняя все тело – с макушки до пяток – ароматом домашнего уюта. Чипсы куплены в Лидле, а выпечку принесла Мари.
Перед началом кофепития Эдварду представили каждого из «призраков», но не всех он запомнил. Восемь новых имен и лиц – это много даже для него.
Айзек, «король» библиотеки, уселся во главе стола. Его по-обезьяньи длинные руки все время что-то делали: тискали стаканчик с кофе, снимали очки и терли стекла, перекатывали лежащую перед ним шариковую ручку, скатывали в трубочку угол тетрадного листа или крошили печенье. Говорил он тихо, а когда кто-нибудь повышал голос, начинал сопеть и ерзать и, казалось, сам был готов скататься в трубочку.
