Еле дождался положенного часа. Стал гвоздь переставлять — руки не слушаются. Зубы сжал, пальцы сплел — переставил. Сел, зажмурился, затрясло меня — впору богу душу отдать. Так и сидел, пока мне по радиомегафону не велели глаза открыть. Гляжу — а я в Арзамасе. Утро, солнышко светит, благодать! А у меня подкорка черным холодом набита. Страхом. Мне командуют: «Докладывайте!» А что мне докладывать? Ничего я не видел. Даже того, что мог видеть. Под рядном прятался. И вылезать из-под него не желаю. Стыдоба!
А они, анахронисты-то, весь полигон, довольны сверх всякой меры, что обошлось без приключений. Того они и добивались.
Через сутки тем же манером отбыл я во второе странствие. И с тем же результатом. А еще через сутки — в третье.
Ну, я попривык, конечно. Осмелел. Под рядно не прячусь, на звезды смотрю спокойно. Даже азарт появился: опознаю созвездия и, опознавши, на дышло зарубки ставлю. Вдруг слышу — вдали шум. Едет кто-то. Засосало у меня под ложечкой от томления. «Пронеси, господи!» — молюсь. Ибо религиозная терминология у меня на кончике языка висит после долгого репетирования.
Темно. Луна зашла. «Авось, — думаю, — не заметят!» И точно. Пронеслось что-то по дороге, тройка не тройка, я даже толком на рассмотрел что. Отлегло у меня от сердца. И только, знаете, отлегло, как слышу неразборчивый крик, препирательства, и больше чую, чем вижу, что тройка назад поворачивает. Поворачивает, приближается, останавливается, и такой звонкий резковатый голос окликает:
— Эй! Тут есть кто живой?
Я молчу.
— Кто живой тут есть? — повторяет голос.
— Та никого тут нема, ваше благородие, — вмешивается другой голос, хрипловатый такой, басистый.
— А ты молчи, пьяница! Не твое дело! — восклицает первый.
И слышу я, что кто-то на дорогу спрыгивает и направляется в мою сторону. Дальше молчать невозможно, я перескакиваю на аварийный вариант сценария и возглашаю:
— Что вам угодно, сударь?
— А! — восклицает звонкий голос. — Я же говорил; тут кто-то есть! Приветствую вас! Вы здесь по собственной воле или по нужде? Вам чем-нибудь помочь?
— Нейн, нейн, — говорю, — ваше сиятельств. Мой экипаш сломал себя, кучер хабт гефарт нах блишний дорф за починка, я ему шду и вахте мейн имусчество.
Тьма — хоть глаз выколи! Ничего не вижу — только неясный силуэт передо мной маячит.
— Как! — слышу. — И вы решились ночевать один в степи? Это безумие! Да здесь же разбойник на разбойнике! Вас ограбят и зарежут!
«Вот, — думаю, — нанес мне черт заботничка!» Крещусь и вслух толкую:
— О, не надо такие страшные слова! У меня нет чего грабить. Не смею задерживать ваше сиятельств. Вы изволите поспешать, а мейн кучер незомненно скоро приедет.
— Да кучер ваш напился пьян и спит себе где-нибудь под забором! восклицает голос. — Раньше полудня он здесь не появится. Садитесь ко мне, я довезу вас до ближайшей станции.
— Нейн, нейн, — говорю. — Дас ист унмеглихь. Мой кучер — чесни человьек, ми договорьилис. Я не испитвает никакой нушда. Данке шен, ваше сиятельств. Пусть ви едете с миром, да восдаст вам господь за сочуствий к бедни путник.
Засмеялся он.
— Напрасно вы упрямитесь, — говорит. — У вас есть пистолеты?
— Нейн, — отвечаю. — Как мошно!
— Так я и знал! — говорит. — Да в этом краю без пистолетов шагу сделать нельзя. Благодарите бога, что я вооружен. Знаете что? Я разделю с вами это приключение до утра. Хотите пари по-английски, что кучер ваш до рассвета не явится? Ставлю сто рублей.
«Сам знаю, что не явится, — думаю. — Навязался ты мне на голову, прямо беда!»
— Нейн, — говорю. — Таких гельд я не имеет. («Дай, — думаю, — пугну его!») В наш край открилос поветрие, и я спешно ехал, в чем был.
— Ах! Всюду неладно, — отвечает. — У вас поветрие, а тут холера. У вас, говорят, потоп, а тут саранча. Нет у вас денег и не надо. Все равно проиграли бы. Да вы, должно быть, голодны! Эй, ты! — кричит он ямщику. Подай сюда мой ковчежец! — И ко мне: — Вы не разделите со мной трапезу? Увы, ничего достойного предложить не могу. Холодная курица и бутылка венгерского. Дрянь ужасная, но, говорят, предохраняет от лихорадки. Цыган поблизости не видели?
— Никак нет, — говорю. — Не видел.
— Жаль, — говорит. — У них обычно можно достать кое-что получше… А вы, собственно, кто таковы будете?
И вот излагаю я ему во тьме кромешной свою легенду, а он ест, пьет, причмокивает, мне предлагает. Каково мне, месяц на стерильных кашах отсидевши, курицу эту нюхом чуять! Но терплю, на еду не бросаюсь. Не положено мне.
А он, как услышал, что я не какой-нибудь там заезжий индейский петух, а бесчиновная технарская сошка, так сразу, чувствую, приуныл. И высокомерная такая нотка у него в голосе появилась.
— Ешьте и пейте, герр Шульц, — говорит. — У вашей национальности не в обычае угощаться даже у друзей. Но у нас это принято, и коли вы прибыли в эти края и намерены здесь поселиться, то следует вам привыкать к здешнему обращению.
— Это, — отвечаю, — была бы недозволительная вольность с моей стороны.
— На то и вольности, — говорит, — чтобы их себе дозволять. Если мы будем ждать, пока нам их разрешат, то не дождемся.
— Это мудрые слова, — отвечаю. — Они достойны пера Гете!
Он расхохотался.
— Герр Шульц! Вы читаете Гете?
Чувствую: перегнул я и попал впросак. Надо срочно выправлять промах.
— Мой долг, — отвечаю, — читать творения государственный муш, которого светлейший герцог заксен-ваймарский приблизил к своей особе.
— Весьма достойное поведение, — говорит он. — Не смею надеяться, чтобы ваши русские коллеги брали с вас в том пример. Для этого надобно, чтобы государь приблизил к своей особе русского сочинителя, а этого не может быть. Сочинительство у нас не таково, чтобы составить великолепие или достоинство двора.
Обидно мне стало. Ест, пьет, причмокивает, в стресс меня вгоняет, да еще и сноб. Прикинул я, что у меня есть еще час-полтора, и говорю:
— Я не могу читать русские книги. Но имею красивый почерк, и один камарад давал мне переписать для одна особа ейне гедихьте господин Пушкин и очень похвально говорил про этот дихьтер.
— Да не может быть! — восклицает он. — И что же это было за стихотворение, не припомните?
— Там очень трудные слова, — отвечаю. — Но это про то, что он помнит чудное мм-ге-новенье.
Ну, что я могу еще из Пушкина помнить! Ни единая строка больше на ум нейдет. Какие-то отдельные слова мелькают и исчезают в левостороннем коловращении.
— Не знаю таких стихов у господина Пушкина, — говорит он. — И старайтесь не упоминать это имя, потому что государь велел удалить Пушкина из столицы за его недостойное поведение. Состоя на службе при особе его превосходительства генерал-губернатора, я мог бы запретить вам это, герр Шульц. Но вижу перед собой просвещенного и полезного отечеству подданного его величества, и поэтому примите это как настоятельный совет. Нет ли у вас каких-либо жалоб и просьб к властям?
