- Бабушка, как мне не хочется от тебя уезжать! Почему каникулы такие коротенькие?
- Что же делать, родимый? Так уж заведено: праздник отлетит, а работа уж стоит, дожидается, и никогда ее всю не переделаешь. Всю жизнь так. Вот и твоя пора пришла, Егорушка.
Он уже давно перерос свою бабушку, а все равно, когда прижмется к ней, вдохнет ее особенный деревенский запах, чувствует себя маленьким и слабым. Бабушка любит его безмерно, любуется им, сует самые сладкие кусочки. После того, как арестовали отца, ее первенца, которым она гордилась, который удался ей больше всех, она перенесла всю свою нежность на внука. Своих деревенских внуков она тоже любит, и пестует, и обихаживает. Но его заметно выделяет среди всех. Может, потому, что он только гостит у нее, а, может, и еще почему. Вообще запасы любви у нее неисчерпаемы. Ни одного ребенка хоть свой, хоть чужой, она в обиду не даст, каждого обласкает. Она совсем не похожа на его городскую бабушку, на Марию Николаевну. Когда они вместе, они так странно глядятся. Две сватьи. Чопорная барыня, которая уже давно не барыня, которой пришлось и работать, и готовить, и стирать, и мыть полы, а все равно вид такой, словно ждет: сейчас лакей выскочит и крикнет: "Карету барыне!" Куда до нее бабуле Антосе, а ведь вроде обе - из одной среды вышли. Мать и дочь. А тут и вовсе: исконная крестьянка, огрубелые, шершавые руки, лицо и шея с темным, несходящим загаром, на голове аккуратный белый платок в мелкую крапинку, повязанный "домиком".
Еще до войны, пока они с мамой жили у бабули Антоси, Мария Николаевна вышла замуж. Ее новый муж был тоже "из бывших", но теперь работал технологом на парфюмерной фабрике. С Марией Николаевной они сошлись на почве любви к хорошим манерам и французским духам, которые они когда-то нюхали. Егор жил у них в войну, потому что маму сразу мобилизовали и послали врачом во фронтовой госпиталь. Он чувствовал себя нелепо лишним в том старомодном салончике, в который играли эти два пожилых человека. Обходительный, заботливый парфюмер безмерно раздражал его ежедневными расспросами о самочувствии Марии Николаевны, своими бесконечными - "не дует ли ей от окна, не подать ли шаль, не притворить ли дверь, не придвинуть ли лампу, не мешает ли ширма..." А уж когда он принимался читать ей стихи нараспев и закатывая к переносице глаза, ему хотелось взять молоток и тюкнуть ему по лысому кумполу. "О тихий Амстердам с певучим перезвоном старинных колоколен..."
Он удивлялся бабушке, что это могло ей нравиться, но молчал, потому что с Марией Николаевной не поговоришь откровенно. Бабуля Антося говорила: "По характеру она в отца своего пошла. А по душе - нет. У него внутри огонь пылал, от него к людям жар шел. Он и сам сгорел в этом огне. А она... Когда я вернулась в Россию, позвала ее: "Марысенька", она голову вздернула и отрезала: "Мое имя русское - Мария". Не вышло из нее Марысеньки..."
Бабушка Липа вряд ли любила Марию Николаевну. Но она всех принимала такими, какие они есть. Хороший ли, плохой человек - со всеми была ровной, никого не корила, не поучала. Если кто позволит себе при ней лишнее, она скажет только: "Нехорошо ведь эдак-то". И это сразу действовало. Люди словно стыдились открывать перед ней дурное. Приезжая в город, бабушка Липа оставалась такою же, какой была у себя в деревне, так же сидела, чуть пригнув плечи и опустив на колени неподвижные руки, так же крестилась после еды. Мария Николаевна заметно ее уважала, при ней старалась вести себя проще, прятала излишнюю манерность и даже Егора не звала Гогочкой, а просто, как мать и отец - Гошей, Гошкой.
Но бабушку Липу нельзя было обмануть. Она видела, что ее Егорушка обделен лаской, что его детской душе противопоказан постоянный холодный душ. Бывая у бабушки в деревне, он все время чувствовал, что она жалеет его, словно старается отогреть, растереть ему нутро добротой, теплом, заботой. И маме его говорила: "Ты Егорушку-то жалей почаще. Прикрывай от обид".
Почему прикрывать? Разве он голый был? Почему бабушке так казалось? Ведь он умел кусаться. Умел драться. Еще как! Но словно знала бабушка: не быть ему среди победителей. Словно знала она ту давнюю историю, которая когда-то произошла с ним.
...Это было очень давно. Тогда и бабушки его еще не было на свете. И карта мира не делилась на два полушария. Не было на ней ни Америки, ни Австралии, ни Антарктиды. Много чего не было. Зато в центре этой карты был полуостров Пелопоннес, поделенный разными красками на государства-полисы. Самым сильным из них считалась Спарта.
Вот там он тогда и родился в ? веке до новой эры. Его не сбросили в пропасть с обрыва, так как опытные старейшины сразу увидели, что перед ними физически полноценный ребенок. Родители были довольны и дали ему имя Клеандр. Семилетним мальчиком, строго следуя обычаю, они отдали его в государственную агелу, чтобы он получил там воспитание в духе спартанского патриотизма. Агела означало "стадо", и жизнь в ней была для всех одинаково суровой. И зимой и летом мальчики ходили босиком, одетые в легкий хитон. Спали на жесткой подстилке из тростника. Кормили их черной похлебкой из чечевицы и бычьей крови. Кому не хватало, раздобывали пищу сами. Тех, кто не выдерживал этих условий, ожидали только насмешки и презрение. Сострадание считалось таким же пороком, как и физическая слабость. Клеандр оправдал надежды родителей. Он хорошо усвоил все, чему его учили в агеле, и вырос сильным, выносливым, ловким. Испытания на праздниках Артемиды, когда старшие юноши бичевали его тело зелеными ивовыми лозами, он переносил стойко, без единого стона. Кровь его обагряла алтарь богини, но он крепко стискивал зубы, чтобы, даже потеряв сознание, не застонать. Повзрослев, он стал принимать участие в криптиях - карательных походах против илотов. В этих походах он учился воинскому мастерству и беспощадности. Однажды жена илота перехватила его руку с мечом и со слезами стала молить пощадить ее мужа. Пришлось умертвить обоих. За это воспитатель похвалил его перед всем строем.
Но самым счастливым днем его юности был день, когда он стал олимпиоником - победителем на Олимпийских играх. После состязаний в пятиборье ему возложили на голову оливковый венок. Родная Спарта встретила его с торжественными почестями, как героя.
И вот настал час, когда его родине понадобилось все, чему она его научила. Афины осмелились начать со Спартой спор: кому из них главенствовать в Элладе. Клеандр облачился в пурпурную тунику, взял меч и копье. Мать-спартанка, подавая ему щит, сказала: "С ним или на нем". Он принял щит и пошел на войну.
Он сражался храбро и неутомимо. Немало врагов сразила его рука. Но немало и товарищей пало рядом с ним. Ряды спартанцев редели, а на помощь афинянам пришли новые легионы. Солнце палило немилосердно, кожаная маска пропиталась потом, мучила жажда. Однако никто из спартанцев не дрогнул, не побежал, не попросил пощады. Один за другим пали они смертью храбрых под натиском сильного врага. И вот Клеандр остался один на поле боя. Копье он давно потерял, но в руках оставались щит и меч, и пока он мог стоять, он сражался. А потом упал, обессиленный. Без страха ждал он смерти. Он с детства знал: жить побежденным нельзя. Или победа, или смерть. Подошел афинянин, отбросил щит, занес свое копье и... постояв так с минуту, словно в раздумье, опустил руку. Что это? Сильный пожалел слабого? Его, спартанца, не только повергли, но еще и унизили жалостью! Такой враг заслуживал смерти вдвойне. Надо было настичь его и наказать. Но не было сил. Усталое тело не повиновалось воле. Оставалось одно - убить себя. С трудом дотянулся он до меча, поднес к груди, еще одно усилие и... И тут - нет, не страх, а мысль остановила его. Почему он должен себя убить? За что? Справедлив ли обычай? Правы ли старейшины? Права ли мать? О, боги!
