— Чего вам от меня надо, тетя?! — Трифон во сне решился на такое фамильярное обращение, чего никогда не делал в реальности. — Вы мне и так жизнь испортили — грядку с огурцами загубили, а теперь еще и воспитывать, что ли, надумали? Это вам-то лично не надоело?
— Как ты со мной разговариваешь, мальчишка! — Тон у Октябрины Павловны даже и во сне напоминал гудение трансформаторной будки.
— Я вам не мальчишка! — вспылил Трифон. — Говорите побыстрее, что вы в моем сне делаете, и отправляйтесь… куда-нибудь. Мне еще надо колышки для фасоли вбивать!
— Скажите пожалуйста, какие мы занятые! — насмешливо фыркнула Октябрина, еще и повозилась в кресле, чтоб оно поплотней да поглубже утопло ножками в грядку и размяло водянистые огуречные стебли. — Ты мне не указывай! Понимаешь ли ты, Трифон, что твое существование есть прямой позор всего нашего рода!
— С какой же стати? — насупился Трифон. Почел он эти обидные слова прямым намеком на свое незаконнорожденное происхождение, и точно: принялась презлобная Октябрина Павловна, сверкая очками и противно тряся морщинистым подбородком, перечислять все Трифоновы прегрешения, вольные и невольные. И родился-то он от проезжего молодца, и мать-то у него оказалась бесстыдницей да паскудницей, коли байстрючонка бросила на ее, Октябринино, попечение… И самой-то Октябрине Трифон жизнь скособочил, потому что, не будь его, она бы наконец сумела удачно выйти замуж за одного солидного чиновника, а негритенок-родственник стал досадной сему помехой… К тому же сам Трифон надежд не оправдал — в изящных искусствах себя не проявил, не стал ни вторым Кобзоном, ни Лиепой, ни Глазуновым, ни даже Николаем Расторгуевым!
— Лучше бы ты, Трифон, вырос среди привокзальных бродяг, стал первостатейным бандитом, наводящим ужас на окрестности, чем превратился вот в такое законопослушное нечто! — визжала старая Октябрина. — Серость ты непроходимая! Землеройка ты неамбициозная!
Трифон стиснул кулаки, причем жест этот у него получился впервые, как во сне, так и наяву.
— Отстань, старая! — прорычал он. — Мало того что ты надо мной все мои лучшие годы экспериментировала, как над кроликом, так и сейчас покоя не даешь! Да уж лучше б я действительно был бандитом — ты б тогда против меня и пискнуть не смела! Так радуйся, что я не бандит, а актер! И к тому же — будущий режиссер!
— Акте-о-ор-рр!!! — раскатилась-расхохоталась тетка Октябрина, вспугнув голосищем стайку воробьев. — Из такого ничтожества актеры не выходят! А режиссеры — тем более! В тебе нет честолюбия! Нет жажды славы! Твое существование идет по инерции! Ты не борешься с трудностями! Не подходишь к жизни творчески! А ведь пора уже об этом подумать! К Пушкину слава пришла в шестнадцать лет, к Шолохову в двадцать два… А вот ты так и просидишь всю свою жизнь на этих чертовых грядках с картошкой! И сказок о тебе не расскажут, и песен не споют!
— Пусть не споют, — спокойно сказал Трифон. — Переживу. И вообще, моя жизнь — это не ваша проблема!
— Как же не моя?! Да я, глядя на такую твою жизнь, просто в гробу переворачиваюсь!
— Октябрина Павловна, вас же кремировали.
— Не имеет значения. Так вот, Трифон, мой тебе завет: оставь сцену. Стань обывателем окончательно. Устройся на завод «Кимовсктара». Сделай ремонт в квартире. И женись. Это обязательно.
Трифон во сне никогда не злился. А тут накатило.
— Засуньте свой завет знаете куда? — прищурил он свои волоокие, а в данный момент зло сверкавшие глаза. — Я буду жить так, как сочту нужным. Сам. И пошла вон с грядки, старая стерва!
Октябрина Павловна завопила гневно:
— За стерву ты у меня отдельно получишь! Я клянусь, что устрою тебе такую судьбу, что ты сам в петлю полезешь! И не будет тебе от меня покою, противный щенок!
Понимает Трифон остатками сознания, что совсем неприятный получается сон: с криками, с проклятиями и прочей драматической чепухой. Еще и триллер добавляется: после таких воплей Октябрина Павловна здорово видоизменилась, обернулась устрашающим скопищем колорадских жуков и расползлась по всему огороду.
— Такой вариант меня не устраивает! — крикнул жукам Трифон и принялся опрыскивать их раствором специальной убойной жидкости «Фас».
Но что какая-то жидкость супротив Октябрины Павловны!
В мгновение ока жуки рассредоточились по картофельным грядкам, повисли на кустах смородины, напоминая грязно-рыжие бороды ночных татей да лиходеев. До слез стало обидно Трифону, что все его ухищрения огородные даром пропали. И впрямь хоть в петлю лезь.
Но Трифон, конечно, не полез. Дурак он, что ли? Тем более что сон его сделал новый оборот, и теперь видится Трифону, будто стоит он в каком-то магазине, разглядывает выложенные на прилавке химикаты для борьбы с огородными вредителями. И магазин этот впритык заполнен всяким сельскохозяйственным инвентарем. Трифон приглядел себе газонокосилку уцененную да пакет с дустом и заоглядывался в поисках продавца, потому что даже во сне не мог Трифон уйти из магазина, бессовестно прихватив понравившийся товар и не заплатив.
— Есть тут кто-нибудь? — спрашивает Трифон, и неожиданно гулко звучит его голос в этом маленьком захламленном помещении.
— А как же! — радостно отвечает писклявый девичий голосок откуда-то из-за леса лопат и грабель.
И вот уже перед Трифоном стоит некая особа юного и прелестного телосложения — в коротеньком платьице и босоножках, коленки расцарапаны, ноготки на пальцах пообломаны, словом, резвушка. Только вот голова у резвушки хоть и симпатичная, но старческая, волосы седые волной по плечам струятся, личико в морщинках.
— Ох, — только и выдавил из себя Трифон.
— Что, миленький, не признал? — улыбается старушечья голова на девчоночьих плечах. — А ведь я тетя Капа, гардеробщица школьная, защитница первая твоя от гнева Октябрины Павловны.
Трифон всматривается в лицо странной старухи-девочки. И верно: это тетя Капа, которая частенько выгораживала его перед гневной родственницей, покрывала Трифоновы шалости, нос ему вытирала, штанишки от грязи-пыли отряхивала, и, бывало, прятался Трифон во вверенной ее попечению раздевалке, когда не хотел идти на урок сольфеджио или рисования. Тетя Капа тоже давно умерла, еще раньше Октябрины Павловны, но ее потерю Трифон переживал глубже. И сейчас он искренне обрадовался старушке.
— Тетя Капа, а что это вы такая… странная?
Та засмеялась — и по-девичьи звонко, и по-старушечьи одышливо:
— Да вот уж так судьба распорядилась, Тришечка! Хоть и померла я, а силы жизненной неизрасходованной во мне еще немало было, оттого и тело девичье. А старость свои следы на лице оставила… Но ведь скажи, Тришечка, ежели мне голову отрезать, так ведь по телу-то мне больше тринадцати и не дашь?
