Из отверстия в обшивке капсулы в вакуум вырывался пар, но, едва покинув систему, отводящую за борт тепло, вырабатываемое человеческим телом, он мгновенно превращался в иней и лед. Замерзшие частички присоединялись к рою, движущемуся вокруг капсулы.
Человек ничего этого не видел, он не думал об этом процессе, он просто пользовался его практическими результатами. Капсула плыла, невообразимо медленно переворачиваясь и кувыркаясь, и мысли человека тоже плыли. Он смутно сознавал, что они устремляются в том направлении, которое неизбежно приведет их к его нынешнему положению. Это был окольный путь, но он не противился такому ходу мыслей. Он дал им волю. Он вспомнил первые шаги, которые положили начало его дороге сюда. Сюда, в эту точку времени и пространства, к той безотрадной реальности, которой он должен будет вскоре снова взглянуть в лицо…
* * *
Пруэтт получил назначение в одно из самых привлекательных для него учреждений Военно-воздушных сил мощный исследовательский центр на авиационной базе Эдвардс в Калифорнии. Именно здесь находился Главный испытательный центр ВВС, ворота к новым горизонтам авиации и даже еще дальше — туда, где уже не было и авиации, где простирался внушавший благоговейный страх космос.
Пруэтт был немного — и приятно — удивлен, узнав, что в Калифорнийский центр направляется его бывший сослуживец Джим Дагерти, белобрысый веснушчатый летчик, которого трудно было представить себе без травинки, зажатой в зубах. Они неожиданно встретились на Си-47, транспортном самолете, совершавшем челночные полеты по маршруту Лос-Анжелос — Эдвардс, и обрадовались, что получили одинаковые назначения. В свое время их сдружила совместная боевая служба.
Дагерти был сыном фермера, и сам еще был фермером, когда начал летать с отгонного пастбища на обширные земли своего отца в Огайо. Отец Дагерти в первую мировую войну был асом и остался им в душе навсегда. Он летал на «Ньюпорах» и «Спэдах» и плевал на все летные инструкции, а когда подрос его сынок Джим, он ничуть не больше подчинялся государственным правилам пользования частными самолетами. Отец купил полуразвалившийся дряхлый биплан «Флит», подлатал его и заправлял тем же дешевым бензином, что и свой трактор. Летали на нем, как бог на душу положит, никаких правил и знать не знали, но если парень не выполнял в полете указаний своего строгого «старика», то в тот же день получал отчаянную трепку.
— Уж больно тяжела была рука у моего отца, — рассказывал Дагерти, и лицо его расплывалось в улыбке. Получишь от него несколько затрещин и будь спокоен, голубчик, станешь летать как ангел.
Пруэтта тотчас потянуло к Дагерти, они стали неразлучными друзьями. Теперь благодаря равному мастерству и общим устремлениям их пути снова сошлись (наверно, им предстояло быть вместе и в будущем, о котором они не имели никакого представления). Они приехали в Эдвардс, рисуя себе самые фантастические перспективы, но оказались на положении учеников. Впрочем, Пруэтт принял свое назначение с радостью и даже гордостью. Ведь пятнадцать человек, составлявших учебную группу Экспериментальной школы летчиков-испытателей, считались самыми опытными, самыми талантливыми, самыми знающими и самыми перспективными летчиками всей военной авиации США. Курс обучения был рассчитан на полгода, и эти шесть месяцев оказались наиболее изнурительными, тяжелыми месяцами его службы.
С самого начала он понял, что это один из решающих, поворотных моментов его жизни. Пруэтт уже мог оглянуться на прожитые годы и поделить их на довольно четкие периоды. Он не сразу осознал, что стать летчиком и даже летчиком-истребителем — еще не значит выделиться среди великого множества людей, занимающихся летным делом. Гордость его была уязвлена, но он с унынием признавал, что вокруг него до огорчения много опытнейших военных летчиков. Однако те короткие недели, которые он провел с Лайонзом, и мудрые приемы, с помощью которых этот умный старик перекроил его и сделал из него нового Пруэтта, имели решающее значение для формирования того человека, каким он стал в дальнейшем.
И вот, во второй раз в жизни он осознал, что совершает новый решающий шаг, когда переступил порог Экспериментальной школы летчиков-испытателей. Он медленно шел между рядами плакатов с изображениями экспериментальных самолетов, преодолевших барьеры новых режимов полета. Скользя взглядом по рисункам, он понял, как бурно и стремительно рождается этот новый для него мир. Интенсивные эксперименты последнего десятилетия были в полном смысле слова титанической грохочущей волной; человечество оседлало ее гребень, стремясь прорваться на ней в новый, уходящий ввысь океан.
В конце вестибюля, высоко над полом, к сучковатым сосновым доскам была прочно прибита табличка. Много ли слов требуется, чтобы поведать о подвигах? На табличке стояли простые слова: «Через эти залы проходят лучшие летчики и экипажи».
Пруэтт знал, что скрывается за этой фразой. Она означала не только дань тем, кто преодолевал преграды на своем пути в небо, а иногда сокрушал их грубой силой. Эти слова были еще и памятником. В их правоте Пруэтт убедился еще раз, проходя по улочкам испытательного центра.
Военно-воздушная база Эдвардс… Он остановился на углу, и в его памяти всплыло имя, которое он впервые услышал пять лет назад — Глен У. Эдвардс. В то время Глен был капитаном и пилотировал невероятный самолет-крыло, крыло летучей мыши, одно чудовищное крыло и ничего больше.
Пруэтт помнил этого гиганта, громадное крыло без фюзеляжа, необъяснимо и загадочно скользившее по небу. В июне тысяча девятьсот сорок восьмого года, как часто случается при попытках освоить неизведанное, Глен Эдвардс взлетел на этом чудовище навстречу своей гибели. С тех пор испытательный центр носил имя молодого капитана.
Пруэтт медленно шел, читая названия улиц. И некоторые из них будили в памяти уже забытые имена: Вульф, Форбс, Попсон, Грегориус, Селлер, Пэйн, Бейли, Спаркс, Метуза, Мортлэнд, Латроп… и многие, многие другие.
Все они погибли здесь, на этой базе или неподалеку отсюда, за краем огромных бетонных взлетно-посадочных полос.
А вокруг городка — словно поверхность другой планеты. И, возвышаясь над всем, вдали маячил голый горб Соледад, Одинокой горы. Он господствовал над плато, простиравшимся на высоте восьмисот метров над уровнем моря, плато пустыни Мохаве, которое называли Сухим озером Роджерса. Это было самое большое в мире летное поле, идеально плоское, твердое как камень, выжженное солнцем, вонзавшим раскаленные лучи в гладкую землю.
Пруэтт окинул взглядом кряжи и безмолвные пики гор. Ему вскоре предстояло научиться мгновенно узнавать их с воздуха. Горы Теней, хребты Сан-Габриель и Сан-Бернардино… странный, обособленный мир посреди унылой, плоской, почти безжизненной пустыни. Потом он убедился, что и здесь, на этой дикой земле, жизнь все же побеждала. Льнула к песку серо-зеленая полынь, тянулись вверх корявые, исковерканные стволы юкки. Это были великаны пустыни, десятиметровые гиганты, выжившие наперекор всему в суровой борьбе за существование.
