Есть еще и другие члены комиссии, но они ничего особенного собой не представляют. Пока комиссия распределяет обязанности и составляет график дежурств, котирующийся в аду наравне с дефицитным булыжником, в салоне расчерчивается пулька. Никто толком не знает, кто эти преферансисты и зачем они присутствуют на корабле. Таков обычай: на ходовых испытаниях кто–то должен играть в преферанс.
Уже подпишут приемный акт, и председатель комиссии, надев полосатую пижаму и ковровые туфли, будет жаловаться жене на расстроенное пищеварение, намекая, что в этой ситуации хорошая порция перцовки была бы отнюдь не лишней; уже малярши, надев шелковые платья и с профессиональным искусством подкрасив губы, пойдут в городской сад; уже вы будете мчаться в реактивном самолете на короткую побывку домой, мысленно повторяя в десятый раз все горькие слова, которые скажете начальнику ОТК насчет качества заводской сборки; уже боцман перекрасит по своему вкусу все надстройки («Разве на заводе красят? Одна срамотища!»); а из дверей салона, вместе с клубами табачного дыма, будут расползаться по кораблю карточные афоризмы «времен Очакова и покоренья Крыма»: «Под игрока с семака, под вистуза с туза», «Валет не фигура, бей дамой» и «Кто играет семь бубен, тот бывает удивлен».
Только вмешательство пограничных властей, закрывающих границу, заставит игроков убраться восвояси. Пульку они будут расписывать тут же, на пирсе, под сенью ящиков с копченой скумбрией.
Итак, вы в море, под надежной защитой джинна, выпущенного из бутылки шампанского.
Тихая погода на море располагает к пению. Мужчины предпочитают песни мужественные и суровые, вроде «Ревела буря, дождь шумел», в которой так красиво звучат басы. Девушки же поют песни грустные и нежные, почерпнутые из кинофильмов. Но джинн, вышедший из бутылки, не терпит уныния. Ведь сегодня день рождения его крестника. И вот уже, под неизвестно откуда взявшийся баян, каблучки малярш лихо отстукивают веселую плясовую:
Я шахтерочка сама,
Зовут меня Маруся,
В мене черных бров нема,
Та я не журюся.
И кажется, что даже хитро подмигивающая луна сейчас сорвется с небосвода, чтобы рвануть на палубе трепака.
Свою первую ночь в море корабль проводит на якоре, потому что команда в таком настроении, когда море по колено. А это плохо, когда море по колено, можно посадить судно на мель.
И только вахтенные видят, как из недр перламутрового моря всплывает на поверхность багровый шар, предвещающий начало второго дня ходовых испытаний…
Однако мы с вами заболтались. Я хотел дать вам еще несколько технических советов, но боюсь, что у меня уже не хватит времени. Ничего, вернетесь с моря, поговорим обо всем подробно.
Или знаете что? Может, мне с вами дернуть на ходовые? В последний раз. Чем смогу, помогу на сдаче, а то ведь без опыта вам трудновато будет. Как вы думаете?
Что?! Вы сами пришли меня об этом просить? Так какого же черта вы сидите, будто воды в рот набрали?! Развесил уши, как лопухи, а мы тут битых два часа теряем драгоценное время. Одной болтовней, дорогой мой, вы двигатели не сдадите. Тут еще кое–что требуется. Ну, давайте сюда программу испытаний.
Мне приходилось писать рассказы о самых нелепых вещах, но ни в одном из них не было столько парадоксов, как в том периоде моей жизни, который связан со служением технике.
В 1929 году я окончил Ленинградское мореходное училище с дипломом механика торгового флота. Дизеля тогда только начали появляться на наших судах, механиков–дизелистов почти не было, и право на управление дизельными установками открывало широкие возможности.
Мне предложили либо ехать в Америку на приемку построенного для нас теплохода, либо поступить в Акционерное Камчатское общество на один из транспортов, совершающих регулярные рейсы между Камчаткой и Сан–Франциско.
Трудно сказать, какое предложение было заманчивее. Однако я нашел решение куда более увлекательное: женился на Люле и переехал на жительство в Москву… Само собой разумеется, что с морем было покончено, если не навсегда, то надолго.
Теперь нужно было определить, чем же заняться.
Мне казалось, что для начала хватит исследовательской работы в области теплотехники. И разумеется, не меньшей, чем во Всесоюзном теплотехническом институте. Этот институт был в достаточной мере замкнутым учреждением со множеством собственных традиций. Одна из них заключалась в том, что его директор — профессор Рамзин — самолично проверял пригодность каждого, кто стремился туда поступить.
Моя кандидатура не вызвала у него никакого энтузиазма. После двухминутного разговора на моем заявлении появилась размашистая резолюция — «отказать».
Я выждал некоторое время и повторил атаку, снова безрезультатно. После третьей или четвертой попытки, не без помощи добрых людей, я все же был принят на должность младшего инженера в отдел рационализации энергоиспользования.
Для пробы меня послали на шесть месяцев на Лысвенский металлургический завод в составе группы, которой было поручено определить основные источники теплопотерь, а спустя месяц после возвращения — снова туда же, но уже с самостоятельным заданием испытать паровой котел.
В помощь мне дали двух практиканток, уже научившихся отличать термопару от газозаборной трубки и разводить реактивы для газоанализатора.
Что же касается меня, то я проштудировал руководство по испытанию котлов и чувствовал себя во всеоружии.
Однако все обстояло не так ослепительно, как мне казалось.
При первом же разговоре директор завода сказал, что котлы у него работают и без испытаний, чего нельзя сказать о печах для обжига эмали, которые выдают сплошной брак. Поэтому мне надлежит переключиться на печи.
Я довел до его сведения, что ничего не смыслю ни в печах, ни в обжиге эмали. Тогда он снял телефонную трубку и отдал три распоряжения:
1. Предоставить мне и практиканткам по комнате в доме приезжих.
2. Выделить в мое распоряжение печь для необходимых экспериментов.
3. Не отмечать нам командировочные удостоверения до его указания.
Я сказал, что поставлю об этом в известность институт. Он ответил: «Хоть черта лысого ставьте в известность, но печь должна работать. Мне тут гастролеры не нужны».
Я послал паническую телеграмму в институт.
Через два дня пришел ответ за подписью заместителя директора по хозяйственной части. Он гласил: «Вернуться первобытное состояние».
Всю ночь я провел в тщетных попытках расшифровать это таинственное послание. Утром я показал телеграмму директора и сказал, что под первобытным состоянием начальство подразумевает мое пребывание в Москве. Он предложил другую интерпретацию, по которой ему давалось право в случае необходимости держать меня в клетке, как обезьяну.
Обращаться в институт за новыми инструкциями я не решился.
Только спустя несколько месяцев, возвратившись в Москву, я ознакомился с настоящим текстом телеграммы: «Разрешаю вернуться если помочь не состоянии».
Выхода не было. Я уединился в библиотеке с объемистым трудом профессора Грум–Гржимайло, носящим поэтическое название «Пламенные печи».
Практиканткам же я нашел дело куда более насущное. Одна из них становилась утром в очередь за талонами на обед, другая же после обеда выстаивала талоны на ужин. Времена на Урале были голодные.
Прошло не менее недели, пока я, совершенно обалдев от чтения, решил провести испытание печи
На мое счастье, уже первые анализы газов, взятые из различных точек дымохода, показали, что горение идет совсем не там, где нужно.
Я снова засел в библиотеке и вскоре вручил директору эскиз переделки печи.
Требовалось на несколько суток приостановить производство эмалированной посуды.
Если я когда–нибудь испытывал острое желание умереть, то это было во время розжига переделанной печи.
Дождавшись, пока установится температура, я сказал, что можно загружать продукцию, и отправился выспаться перед завтрашним позором. Я не мог больше глядеть в глаза этим доверчивым людям.
Разбудили меня практикантки. К тому времени уже несколько партий посуды прошли обжиг, и все без брака.
Через три дня мы выехали в Москву, сдав малой скоростью увесистые ящики с посудой — подарок завода, врученный нам, как теперь принято выражаться, в теплой дружественной обстановке.
***
Проявленная мною в самом начале деятельности резвость не осталась без последствий. Когда на базе нашего отдела был создан трест «ОРГЭНЕРГО», меня назначили туда начальником контрольно–инспекторского отдела.
Номинально мне были подвластны вопросы рационализации по всей территории Союза. Фактически дело сводилось к тому, что два инспектора тщетно пытались выяснить, какие из предложений треста все же проводятся в жизнь, а я с утра до вечера присутствовал на всевозможных совещаниях, оставив в отделе изнывающую от безделья секретаршу.
